Александр Бушков - Стражи
Как и следовало ожидать, от них ничегошеньки не осталось после череды чудовищных взрывов, которыми люди умышленно уничтожили абсолютно все, что не должно было попасть в посторонние руки. Ни остовов домов, ни улочек — немалое пространство сплошь покрыто грудами размолотого чуть ли не в щебенку кирпича и камня, ни одна травинка, ни одно молодое деревце не пробились сквозь эти нагромождения. Что бы там ни было, а батальон скрупулезнейшим образом выполнил секретный приказ, предписывавший не оставить ничего.
Ворота рухнули наружу, сметенные теми же взрывами, обрушились и кирпичные воротные столбы, и крытая железом арка над створками. Даже будка внешнего караульного, не таившая никаких секретов, если не считать переговорного устройства, судя по кирпичному фундаменту, в свое время старательно сожжена дотла. Ведущая к воротам дорога уже не выделяется меж обочинами — заросла высокой густой травой, совершенно не видна.
— Ну, что же, — бесстрастно произнес генерал. — Судя по всему, все случилось достаточно давно… Прыгайте… ну, скажем, в третье августа девятьсот восьмого.
Все целехонько. Вот только перед воротами, на травке, расположилось не менее отделения солдат из охраны — они сидят в вольных позах, кое-кто курит, несомненно, с дозволения начальства — слева, на скамейке, которой сейчас не было, сидит поручик, тоже курит, осунувшийся, с удрученным видом, рядом с ним, прислоненный к скамейке, стоит автомат, и у внештатного караула автоматы лежат под рукой, сразу видно, что они готовы к любым неожиданностям и скверным сюрпризам.
— Вперед ровно на сутки.
Деревянный забор в неприкосновенности, но кирпичный зияет теми же, уже знакомыми проломами, ворота рухнули, куски обугленных досок на месте будки еще чуть-чуть дымятся, здания превращены в сплошную гору кирпично-каменного крошева, над ней там и сям лениво курятся дымки. «Наблюдатель», не говоря уж о звуках, никак не мог передавать запахов, но Савельеву все равно показалось, что резкий запах гари залепляет ему рот и ноздри.
— Все понятно, — сказал генерал. — Что же, ищите момент, вы сами знаете, что делать…
Инженер кивнул, не оборачиваясь, он словно бы ссутулился, поник, но руки исправно метались над пультом.
— Вот оно!
Действительно, это могло оказаться только последними минутами перед концом.
Ворота распахнуты настежь, из них тянется колонна солдат, при них не видно уже ни автоматов, ни пистолетных кобур, позаимствованных из грядущего, — все до единого предметы, способные заставить задуматься какой-нибудь пытливый — а то и шпионский — ум, остались в расположении. Лица угрюмые, потерянные…
— Разместите «точку» над воротами, чтобы мы видели двор, — распорядился генерал бесцветным голосом. Несомненно, и на него эта картина произвела самое удручающее впечатление.
Теперь они видели примыкающий к воротам двор как на ладони. Тянулась колонна солдат, поодиночке и группами брели офицеры, очень многие в сопровождении семейств, за которыми денщики тащили скудные узлы с наспех собранными самыми необходимыми пожитками. Лица у всех такие же угрюмые, иные женщины открыто плачут, у стены что-то длинное, накрытое грубым брезентом, из-под которого торчат начищенные офицерские сапоги и рука, по-прежнему стиснувшая черный пистолет, — ого, вот даже как, кто-то предпочел таким вот образом остаться здесь навсегда…
— Обратите внимание на всадника. Он явно распоряжается.
— Да, очень похоже, — кивнул поручик, едва сдержав нечто наподобие стона.
Всадник на караковом высоком коне в самом деле чрезвычайно походил на старшего здесь — по движениям его руки двинулась новая колонна и скрылись в ангаре два броневика, к нему то и дело подбегали офицеры и унтера, выслушав короткие распоряжения, бегом неслись в разные стороны, он всем тут заправлял, без сомнения. Других старших командиров нигде не видно, все нити определенно в руках подполковника…
К верховому подбежал офицер в капитанских погонах, размахивавший большим листом бумаги. Он был в полной форме, без фуражки, правда, — но поручик наметанным глазом почти сразу же определил, что человек этот — штатский. Военный такие тонкости подмечает очень быстро: и движения какие-то не те, и саблю он явно не умеет придерживать на бегу, она нелепо колотит по ногам, чего никак не допустил бы кадровый офицер, привыкший держать левую руку соответствующим образом… Пенсне на носу ни о чем еще не говорит, но волосы чуточку длиннее, чем предписывают воинские регламенты. Да и весь облик… Более всего человек в пенсне походил на одного из батальонных ученых — они поголовно, ради соблюдения надлежащей секретности, носили форму, всем особым порядком присвоены воинские звания, что ничуть не прибавило им вымуштрованности.
Капитан, размахивая бумагой перед всадником, что-то говорил — судя по всему, горячо, громко, едва ли не кричал. Подполковник мотнул головой, сделал многозначительный жест, понятный наблюдающим и без звука: Совершенно сейчас не до этого, сударь мой! Не время…
И попытался повернуть коня — но капитан форменным образом повис на поводьях, поднимая повыше свою бумагу (похоже, густо исписанную черными чернилами). Подполковник на него прямо-таки рявкнул. Безрезультатно. Конь шарахался, пятился, задирая голову, капитан старался его удержать, что-то отчаянно доказывал, втолковывал, чуть ли не умолял…
Чуточку остервеневший, сразу видно, подполковник в конце концов не выдержал. Крикнул что-то в сторону и, когда к ним подбежали двое унтеров с такими же, как у всех прочих, горестно-злыми лицами, о чем-то распорядился. Унтера промедлили. Подполковник, багровея от злости, заорал на них так, что его конь прижал уши, шарахнулся. Тогда только унтера приблизились вплотную, осторожно, но непреклонно освободили узду от капитанской руки, а самого капитана, крепко придерживая за локти, повели за ворота. На их лицах, сконфуженно-решительных, ясно читалось: простите великодушно, ваше благородие, приказ… Подполковник прокричал что-то вслед, повернул коня головой от ворот и вновь принялся деловито распоряжаться — надо признать, довольно толково: все его неслышимые команды и выразительные жесты лишь прибавляли порядка, не допускали промедления и толкучки.
Оказавшись за воротами, капитан не унялся, он еще какое-то время пытался вырваться, но унтера, очевидно, только что получившие соответствующие указания, его не отпускали, стиснув локти, конфузливо отворачиваясь, насупясь…
Двор понемногу пустел. Колонны пехоты уходили по дороге в сторону Гатчины, офицеры и их семейства рассаживались по выстроившимся длинной шеренгой извозчичьим экипажам. «Точка» оставалась на том же месте, и Зимин с поручиком прекрасно все видели: вот уже почти никого и не осталось перед воротами, только приутихший подполковник и вытянувшийся перед ним десяток офицеров. Короткая команда — и они разбежались, исчезая меж домов. Подполковник, рывком развернув коня, шагом выехал за ворота — понурившийся, печальный, поникший, словно полководец наголову разбитой армии.
