Джо Аберкромби - Лучше подавать холодным
Шестёрка и единица дают семь. В семь лет Дружелюбный впервые совершил преступление. А через шесть лет его впервые поймали, и дали первый срок. Тогда его имя впервые записали в большую книгу и он впервые попал в Безопасность. За воровство, но он наврядли бы вспомнил что украл. И уж точно бы не вспомнил зачем. Его родители вкалывали, чтобы всем его обеспечивать. И всё равно он воровал. Наверное, некоторые люди рождены, чтобы делать дурные вещи. Так ему сказал судья.
Он горстью зачерпнул кости и потряс их, а затем снова уронил на булыжники, наблюдая как они кувыркаются. Испытывая всё ту же радость, то же предвкушение.
Только что брошенные кости могут стать чем угодно, пока не перестанут крутиться. Он смотрел как они переворачиваются — шансы, ставки, его жизнь и жизнь северянина. Все людские судьбы в великом городе Талинсе переворачиваются вместе с ними.
Шестёрка и единица.
Дружелюбный слегка улыбнулся. Вероятность выбрасывания шестёрки и единицы второй раз подряд была один к восемнадцати. Кто-то, глядя наперёд в будущее, сказал бы — крупная ставка. Но если заглянуть в прошлое, как он сейчас — у остальных сочетаний не было шансов. Грядущее? Всегда изобилие возможностей. Прошедшее? Свершилось и застыло, как тесто стало хлебом.
Пути назад не бывает.
— Что говорят кости?
Дружелюбный зыркнул на него, собирая кости краем ладони. Он был большим, этот Трясучка, и не как палка, какими иногда бывают высокие людей. Сильный. Но не похож на крестьянина или чернорабочего. Не тугодум. Он шарил в деле. Существовали свои приметы и Дружелюбный их хорошо знал. В Безопасности приходится в миг вычислять исходящую от человека угрозу. Вычислять её и с ней разбираться, и всегда держать ухо востро.
Походу, солдат, и бывал в битвах — судя по его шрамам и выражению лица, а также по тому, как он смотрел, пока они выжидали пустить силу в ход. Как дома себя не чувствует, но внутренне готов. И непохоже что к бегству или к витанию в облаках. Редкие они, такие люди, что сохраняют голову когда возникают опасности. На толстом левом запястье северянина был шрам, который, если смотреть с нужной стороны, был похож на цифру семь. Сегодня семёрка счастливое число.
— Кости не говорят. Это же кости.
— Тогда зачем их бросаешь?
— Это же кости. Что я ещё могу с ними делать?
Дружелюбный прикрыл глаза, сжал кости в кулаке и прислонил к своей щеке, ощущая ладонью их тёплые, закруглённые края. Сколько они припасли для него сейчас, в ожидании пока он их откроет? Снова шесть и один? Внутри вспыхнуло радостное возбуждение. Вероятность выбросить шестёрку и единицу в третий раз была триста двадцать четыре к одному. Триста двадцать четыре было количеством камер в Безопасности. Добрый знак.
— Они здесь, — шепнул северянин.
Их было четверо. Трое мужиков и шлюха. Дружелюбный смог разобрать на холодном ветру лёгкое позвякивание её ночного колокольчика и смех одного из мужчин. Они пьяны, бесформенные очертания шатались по затемнённой аллее. Кости должны будут подождать.
Он вздохнул, аккуратно обернул их мягкой тканью, раз, два, три оборота, и надёжно укрыл их во тьме внутреннего кармана. Он бы и сам хотел, чтобы его надёжно укрыли во тьме, но расклад был таким, каким был. Отступать нельзя. Он встал и отряхнул с колен уличную пыль.
— Какой план? — спросил Трясучка.
Дружелюбный пожал плечами. — Шесть и один.
Он натянул капюшон и отправился, сгорбившийся, руки засунуты в карманы. Когда компания приблизилась, на них упал свет из окна наверху. Четыре вычурные карнавальные маски злобно косятся под пьяный хохот. У здоровенного мужика посередине было пухлое лицо с острыми глазками и наглой ухмылкой. Накрашенная женщина пошатывалась рядом с ним на высоких каблуках. Тощий, бородатый мужик слева глупо ей ухмылялся. Тот, кто справа утирал слёзы смеха с бледной щеки.
— А потом что? — взвизгнул он захлёбываяь, гораздо громче, чем было нужно.
— А ты чё думаешь? Я пинал его пока он не обосрался. — Снова раскат хохота, женский фальцет хихикнул контрапунктом басу здоровяка. — Я сказал: герцогу Орсо нравятся те, кто говорит "да", ты лживая…
— Гобба? — спросил Дружелюбный.
Тот резго повернул голову, улыбка угасала на рыхлом лице. Дружелюбный остановился. Он прошёл сорок один шаг с того места где бросал кости. Шесть и один дают семь. Семь раз по шесть это сорок два. Забери назад единицу…
— Ты кто? — прорычал Гобба.
— Шестёрка и единица.
— Что? — мужик справа оттолкнул Дружелюбного заплетающейся рукой.
— Свали, ты, ёбнут..
Тесак развалил его голову до самой переносицы. До того, как челюсть того, кто слева, успела до конца отвиснуть, Дружелюбный оказался на другой стороне дороги и проткнул его. Пять раз длинный нож погружался в кишки, затем Дружелюбный сделал шаг назад, полоснул его сбоку по горлу, пнул под ноги и опрокинул на мостовую.
На мгновение, пока Дружелюбный делал медленный и долгий выдох, настала тишина. В голове у первого зияла единственная громадная рана, чёрная каша мозгов заляпала перекрещенные глаза. У второго было пять ножевых уколов, и кровь лилась из перерезанной глотки.
— Хорошо, — сказал Дружелюбный. — Шесть и один.
Шлюха заорала, одну из напудренных щёк испачкали пятна крови.
— Ты мертвец! — проревел Гобба. Запнувшись, он отступил назад и теребил нож, что висел за поясом. — Я тебя убью! — Но нападать не решался.
— Когда? — спросил Дружелюбный, лезвия свободно свисали из его рук. — Завтра?
— Я тебя…
Дубинка Трясучки треснула о затылок Гоббы. Хороший замах, прямо в нужное место, сминая его колени легко как бумагу. Он завалился в отключке, дряблая шека тяжело плюхнулась на камни мостовой, нож загремел, выпав из обмякшего кулака.
— Нет, не завтра. Вообще никогда. — Женский вопль затих. Дружелюбный обратил к ней взор. — Почему ты ещё не убегаешь? — Она ринулась во тьму, вихляя на своих каблуках, всхлипывания отдавались эхом, следом нестройно побрякивал ночной колокольчик.
Трясучка угрюмо глядел на два расплывшихся на дороге трупа. Две кровавых лужи разлились между булыжников, соприкоснулись, пообщались и слились воедино. — Клянусь мёртвыми, — прошептал он на северном языке.
Дружелюбный пожал плечами. — Приезжай к нам в Стирию.
Кровавые указания
Монза, выпятив губы, глядела на свою руку в перчатке и сгибала три ещё действующих пальца. Сжать-разжать, сжать-разжать — она исследовала сочетание щелчков и хруста, что раздавалось при каждом сжатии руки. Она чувствовала странное спокойствие, признавшись, что её жизнь, если это можно назвать жизнью, сейчас колыхалась на лезвии бритвы.
