Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич
Бард остался на месте, сотворил обоюдоострую улыбку, обнажившую черноватые зубы. Спустя несколько мгновений он смазал пальцами темную, как смоль, кровь, лениво выглянувшую из его правой ноздри, и вытер ее о край накидки, как раньше стирал с пальцев мёд.
- Вот так и сделай, - с загадочной радостью, но тихим голосом объявил он. – Брось в меня чем-нибудь тяжелым, чашей или костью покрупнее, когда я потеряюсь в своих хвалебных песнях. За то меня и гонят, что за перевалом хваления мои пророчества сбываются так же, как и правда позади, за плечами. Она сразу там смердеть начинает. Кто ты, не открывай. Не знать мне в упоение. Останови меня сегодня, не то я в забытьи напророчу здесь… - Он вдруг запнулся, словно поперхнулся, и глаза его странным образом стали косить в стороны, как те волчьи носы предо мною в начале дня. – Славный вечер с огнем. Останови меня, жрец. Не то или день Рагнарёк или твой Страшный Суд окажутся впереди за перевалом в такой вечер.
Честно признаюсь, озноб охватил меня всего от темени до пят, и я тотчас повернулся к барду и его тьме спиной, дабы согреться хотя бы видом уже опадавшего в воду погребального огня. Вот и еще один встречный грозил удержать меня невидимой цепью судьбы.Кто еще глядел на меня из той безбрежной во все стороны тьмы?
В назначенный бардом заветный миг попадется под руку вещь дорогая и нежная. Даже успею пожалеть, уже делая размах, что попорчу чеканку времен едва не фидиевых, пристукнув ею руну-паука. То было древнее серебряное блюдо с гладкой Европой на горбатом Зевсе-быке. На том редком блюде барду Турвару Си Неусу поднесут чудесный виноград.
Не только у меня в тот час высокий голос барда, свившись со звоном струн его арфы, кровью засочится из ушей. Тогда и достанет прибереженных напоследок сил.
Но перед теми чудесными событиями граф Ротари Третий Ангиарийский успеет устроить свой обыденный пир в главном триклинии. Освежало тот пир лишь присутствие приблудных то ли гостей, то ли пленников – данского ярла и барда, коего нелегкая принесла тоже с севера, откуда-то из Нормандии, а к ним в придачу – одного лжемонаха из Нового Рима. Впрочем, меня, слава Богу, никто не замечал на конце стола – мало чем я отличался от местных галок и ворон, злобой дня засоряющих повсюду всякий взор.
Видал я дворцовые пиры. Этот поместился бы и в таверне моего славного вертепа «У Красной Чайки», по коему я еще не успел соскучиться. Разве что своды были повыше, и холоднее дышалось под ними.
Граф со своей родней восседал за отдельным столом на трехступенчатом возвышении. Выходцу из племени бардов, коим почет и уважение во всех варварских чащобах до самой Гипербореи, устроили место прямо на второй широкой ступени, как бы под графским столом. Прочая мелкая гостевая знать была устроена за длинным столом внизу.
Ярла Рёрика, как временного героя, граф пригласил на столь же почетное для нижних гостей место справа, почему все остальные едоки, уже набившие графу оскомину, поглядывали на дана хищно, робко и кисло, как уж совсем отощавшие и бессильные волки.
Свой меч и щит ярл, по здешнему закону, повесил на стену на расстоянии, недосягаемым одним шагом.
Помыслил я, что он так легко расстался с любимым мечом в чужом месте, потому как скрывал в штанах, рядом с другим разящим предметом, младшего брата своего Хлодура – тот самый кинжал, что в полсчета утихомиривал любого хищника. Но на мое удивление, как только перед ярлом ударили по столу бараньей ногой, он невозмутимо порылся у себя внизу, будто почесал причинное место, извлек обоюдоострую сталь и стал отмахивать ею мякоть от кости. Ближайшие к ярлу гости оцепенели, граф наверху приподнял бровь, но приподнял и вторую, когда к ярлу с тыла ринулся один из стражников. Стражник отступил на полшага, а сам ярл то ли сделал вид, то ли вправду даже не приметил движений, как не представлявших для него никакой угрозы.
Пили, как полагалось, за здоровье хозяина, всех его родичей, всего рода, и здесь первый раз отличился бард Турвар Си Неус. Когда ему поднесли бурдюк с вином, он, если не дерзко, то дерзновенно объявил, что готовое вино разведёт и сделает пресной его уже забродившую песнь, а вот свежий плод забродит вдогонку песне и придаст ей большую силу. И с тем смиренно попросил мёду или же плодов можжевельника.
Граф высокой хозяйской улыбкой обвязал снопом все смолкшие голоса и сказал, что бард будет обязан ему особо чудесной песнью в ответ на чудо, ведь на его земле лоза дает свой плод и зимою. Тогда и поднесли барду на блюде темные, как сама правда, свежие плоды здешней виноградной лозы. Все нарочито ахнули, а бард оторвал от грозди одну ягоду и дал ей заскользить в пальцах. Легко было догадаться: воск. Навощены были грозди, как навощают обычно и правду, и содержались в подземном холоде хозяйского тартара. Кто чему удивлялся, а я – чудесной утробной бродильне барда.
- Начинай обещанную песнь о нашем дальнем госте, данском ярле, - велел граф, как только бард поглотил ту ягоду.
Турвар Си Неус словно целый рог выпил за здоровье графа, съев всего пару ягод, и весь буйно засветился, закипела его скорая бродильня.
Ослабил, распустил я свой слух, как распускают ремешки сандалий перед омовением ног. Иными словами, не имел никакого желания слушать баснословные песни о житии ярла, а только жаждал узнать его историю из его собственных уст, будучи уверен, что Рёрик Сивоглазый не соврет о себе ни единым словом.
Меж тем, тронул бард Турвар Си Неус одну струну, и со скатерти-ковра, закрывавшей передней стороной все подстолье, дабы не видны были ноги и прочие уязвимые места хозяев, тотчас разбежались все золотом вышитые лани и серебром вышитые, гнавшиеся за ланями гончие псы. Тронул бард вторую струну – рванулись и перескочили по кругу с факела на факел огни, освещавшие залу. Тронул бард третью струну – посыпался со сводов на столы и блюда старый мох и помет летучих мышей. Запел бард на дребезжащей своей, нешлифованной, занозистой латыни, и решил я, пока не рухнули сами своды, немного вздремнуть от первого сытного тепла.
Пока дремал, никого тем не обижая, оставался под любопытным присмотром местного аббата, сидевшего выше по столу. Он же, узнав, что я из самого Города Константина, всё набивался ко мне в собеседники, как к равному, удобряя тем мою гордыню. Его, выходца из старого римского рода, услаждала моя едва не допотопная, исконная латынь, коей меня обучали во Дворце хранители древних речений. Он соскучился по непринужденной беседе, ему хотелось поговорить, а не увещевать твердой пищей свою подчиненную братию или же разливать молоко перед хозяином здешних едва пролазных просторов. Ближе к середине песни, лепившей вполне комические чудеса о ярле Рёрике Сивые Глаза, аббат вопросил меня негромко:
- Насколько лжет голосистый пришелец? На всю снизку?
- Судя по равнодушному и даже сумрачному, как эта зала, виду бродячего данского властителя, о ком он и поет, певец отцеживает чистую правду, - в той же полудреме, а потому безо всякого зазрения совести, витиевато соврал я.
Несколько очнулся же, когда услыхал в песне новость, мне еще не известную.
Сообщал бард о недавних подвигах данского ярла, небылицы о коих до Города еще не докатились. О том, как выброшенный после кораблекрушения на берега Нортумбрии ярл-скиталец победил в поединках трех женихов королевской дочери, однако вместо того, чтобы оказаться усаженным за свадебный стол, был столкнут коварным королем в огромную дворцовую яму, полную ядовитых змей. Но не тут-то было. На дне той, самой смертоносной на всем севере ямы Рёрик Сивоглазый пошел в пляску, коей был обучен в Ирландии потомками баснословного короля Конхобара Мак Несса. В таком танце у человека вырастает сразу по сотне стоп на каждой ноге. Так, разойдясь, ярл потоптал, посбивал все главы змей раньше, чем те успели ужалить его, а потом, переводя дух, сгоряча помочился на них, и случилась от того такая жаркая известь, что вскипела тотчас она, выбросила ярла едкими парами наверх, изрыгнулась из ямы наказанием египетским для всей земли Нортумбрии, затопила ее ядовитой пеной. И любая жидкость стала ядовитой кругом – и вода, и брага. Почернели урожаи и все потомки короля Нортумбрии, овцы скрючились и пропали под собственной шерстью, быки перестали быть быками. Стало ясно, что на дочери короля больше никто не захочет жениться, а самого ярла выброс жженого пара благополучно перекинул через пролив в Нормандию.
