Андрей Валентинов - Рубеж
— Яринка! кыцька драная! ума решилась?!
Засмеялась панна сотникова.
Отвернулась.
И к дверям.
А вдогон — молния черная.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
…если б я еще знал, что делать!
Достал в броске, со спины, нащупал ладонями мягкие виски. Прилип глиной после дождя — не оторвать. Одно и вспомнил: как швырял прежде в Заклятого-Рио дым магнолий и хруст фарфора под сапогом! как в Двойника выкладывался — молчанием живучей сестры Рахили, страшным духом плоти горящей…
Сталь вскользь обласкала бедро.
Горячо стало; закапало на мозаику пола, заструилось.
Отдай! отдай мне свою муку! Раньше я сам мастак был переливать чужую Душу из горсти в горсть, из пустого в порожнее, плескал в лица дымными брызгами, входил и выходил без спросу… Отдай теперь ты мне! Войди! ворвись! Вот я, новый, слабый, бывший — давай!
И открылось напоследок: боль.
Дикая, чудная.
Не смертная — хуже.
И обмякла в моих руках безумная девчонка, Несущая Мир, разделив чужую краденую боль не на двоих — на троих. — Помоги… — шепнула. Не договорила.
— Давай-ка, чортяка! давай перевяжу!
Есаул Шмалько рывком располосовал оконную гардину. Присел рядом на корточки, тронул шальной порез: обматывать туго стал.
— До свадьбы заживет! Позовешь на свадьбу-то, рожа пекельная? Хлопнула дверь.
Тихо хлопнула, не по-старому.
Вернувшийся Логин грузно — будто отяжелел пан сотник за это время! — прошел на середину, к столу. Ни на кого не глянул, ни о чем не спросил. Что за гвалт-резня? — не поинтересовался.
— Вот.
Кинул на стол — что?
— Вот она, цена кнежская! Дурень я был, что вас послушался! А теперь кричите! спорьте! как решил, так и сделаю!
Завизжал, забился в истерике трехлетний княжич; охнул Мыкола Еноха; выбранился сквозь зубы есаул, молча качнулся в сторону Иегуда бен-Иосиф; пальцем удержал бурсак на носу треснувшие окуляры, вгляделся, морщась.
Посреди столешницы, щетинистым подбородком ткнувшись в цепь с белым, словно из снега вылепленным камнем…
Посреди столешницы, страшно ухмыляясь посинелыми губами…
Посреди…
— Прикусили языки?! То-то же!
Посреди столешницы лежала отрубленная голова зацного и моцного пана Мацапуры-Коложанского.
— Батька! — еле успев прийти в себя, бледная как смерть Ярина протянула к отцу дрожащие руки. — Что ж ты наделал, батька!
— Цыть, девка! Я за тебя душу христианскую продал!
— Это ты верно говоришь, сотник… Скривились синие губы червями. Раздвинулись до ушей.
— Дурень, говоришь, был? — спросила голова. — И был, и есть.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Добрый дядька кричал.
Добрый дядька все еще кричит.
Хочу подставить ладошку. Иначе он скоро весь вытечет.
Не достаю.
Ты прости меня, добрый дядька. Я маленький.
Ты покричи еще немножко, ладно? Может, кто-нибудь другой подставит, кто ближе.
Батьку попроси — он сильный. Он добрый, как ты.
Бабочки смеются.
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…Страшно взвыв, забилась в угол сотникова дочка, оттолкнула попытавшегося было успокоить ее Теодора.
Мальчишка, которого мастер отчего-то не стал забирать из залога, когда вернулся сотник, — тот в последний раз пискнул тоненько и на пол повалился. Сознание потерял. Может, оно и к лучшему — лишь бы умом со страху не тронулся: вон, даже черкасы-головорезы крестятся испуганно. Да и сама Сале — хоть и привычна к чарам некромантическим, а все равно морозом до самого сердца пробрало!
Один каф-Малах взглянул на голову с пониманием.
И направился, припадая слегка набок, к обеспамятевшему княжичу — в чувство приводить.
— Ну что, панове, со свиданьицем! — жизнерадостно объявила голова Дикого Пана. — Аль не рады?
Даже смерть ничуть не изменила Мацапурин норов. Все ерничал, паясничал; все насмешку творил. Только губами шевелил больше для форсу: голос-то новый не из глотки идет, не в уши попадает! Впрочем, это для любого сельского колдуна фокус нехитрый.
Хоть для живого, хоть для мертвого.
Голове никто не ответил: языки примерзли! — и Мацапура продолжил в тишине:
— И ты здесь, надворный сотник?! У пана Логина служишь? Сало небось трескаешь? лоб крестишь?!
Голова коротко хохотнула: видать, самой понравилось.
— Ладно, шучу, Юдка! А ты, Ярина Логиновна, что невесела? Простить себе не можешь, что любимого Стася от смертоньки не уберегла? Так то еще не смерть, не кручинься!
— Ах ты!.. бесово отродье, тварь пекельная! — опомнился наконец сотник Логин. — Да я тебя!..
— Что — ты меня? — синюшный рот распахнулся наглой усмешкой. — Пасть кляпом заткнешь? анафеме предашь? в Полтаву на суд свезешь? Ну разве что уши отрежешь, так и то — скучное это дело, Логин! Ты уж что мог, все сделал, пан сотник. Всех дров наломал. Теперь мой черед настал. Разгребать.
— И как же ты разгребать наши дрова думаешь? — Сале взяла себя в руки.
Вышла вперед, так, чтобы Мацапура мог ее видеть.
— А головой и разгребу! — глаза Дикого Пана заблестели: рад был Узреть бывшую любовницу. — Больше, по милости пана сотника, ничего и не осталось бедному Стасю! Радугу небось лицезрели? Звон погребальный слышали?
Никто не ответил.
Лишь сотник судорожно сглотнул и кивнул, подтверждая: видели, мол слышали. — А знаете, что сие значит? что миру этому жизни с комариный чих осталось?!
— Знаем, — согласилась Сале Кеваль, уже без страха, лишь с каким-то болезненным любопытством рассматривая голову Мацапуры-Коложанского. — Нам уж и выход предложили. Без тебя, господин мой. Что еще скажешь?
Голова явно не просто тянула время. Что-то знала, на что-то надеялась. И сейчас очень важно было выудить из нее это «что-то», понять, на какой барыш рассчитывает зарубленный, но не умерший Мацапура. Ведь князь мастер… тот, кто предложил им странный, небывалый выход — он ведь тоже… они с Мацапурой до боли похожи!
Чем?!
Разгадка была совсем рядом, но ее дразнящий хвост ускользал из пальцев не давался в руки. И новой, проснувшейся Сале оставалось лишь осторожно тянуть за невидимую нить, что исходила из уст смешливой головы, тянуть каждое мгновение боясь оборвать и одновременно надеясь: вот сейчас…
— Кнеж Сагорский выход предложил? На землю валковскую его позвать, гостевать? То добрый выход! Соглашайся, сотник. Поначалу я на дочку твою надеялся. Опекает ее кто-то — слышь, пан Логин?! — вот и хотел я, как покровитель за ней явится, вместе драпака задать. А тут ты нагрянул, кнеж и свой подарочек углядел. Ты, сотник, — власть! С тобой и угоду подписать можно, да такую угоду, что всех за чуб вытянет! Но и дочку свою послушай, коли мне веры нет: кнежу без ума доверишься — в одночасье на палю сядешь!
