Дмитрий Скирюк - Кукушка
— Ну? А кто это?
Ялка слушала вполуха, сидя на берегу, смотрела на воду, на небо, на городские башни, на пролом в стене, далёкие валы разбитых дамб, на корабли и вспоминала. Вспоминала, как она вернулась обратно и увидела опустевший костёр. Сейчас прошло больше суток с момента казни травника, а она всё никак не могла понять, что было, а чего не было. Сон, явь, мистический транс — всё в её сознании перемешалось, стало неотличимым друг от друга. Старый мир, новый — она не могла понять, в котором все они теперь находятся, но Золтан Хагг был с ними и был жив, а между тем она отчётливо помнила, как он умер буквально у неё на руках. Или то приснилось ей? А может, это нынешняя жизнь сейчас ей снится? Ялка сидела и боялась шевельнуться, чтобы, не дай бог, случайно не пробудиться. Но шли часы, Михелькин принёс ей миску густого горячего супа, неловко улыбнулся и ушёл. В последнее время они почти не разговаривали — в сущности, разговаривать было уже не о чем. Неподалёку Смитте рубил на дрова большое, принесённое волнами бревно. Толстяк теперь казался полностью нормальным, правда, то и дело замирал, прислушиваясь к себе, словно боялся, что безумие вернётся, но помнил ли он о том времени, когда был безумен? Ялка не спрашивала, а толстяк тряс обритой головой и возвращался к своему занятию.
Испанцы сняли осаду вечером того же дня, когда казнили травника. Вода прибывала так стремительно, что войска едва успели собраться и уйти, пока дороги окончательно не затопило. Испанцы бежали чуть ли не в панике. С ними ушли обозы, маркитанты, полевые бордели, все, кто их обслуживал, снабжал боеприпасам и продовольствием, искал средь них выгоду или пытался обжулить. Кто хотел, остался — испанцы никого не стали неволить. После полугодовой осады всем осточертело сидеть на месте. Ялка смотрела на проходящие мимо фургона серые ряды пехоты, на едущую вслед за ними конницу и видела затаённую радость на солдатских лицах — несмотря на потери и сожаление о победе, буквально выскользнувшей из рук, они были рады хоть какой-то перемене. Они уходили, оставляя прогнившие палатки, утонувшие в грязи кострища, затопленные рвы и окопы. Топали копыта, скрипели колёса повозок и пушечных лафетов, солдатские сапоги чавкали в грязи, над головами полоскались отсыревшие знамёна, вздымались острия пик и лезвия алебард. Война уходила, и у всех было чувство, что скоро она уйдёт из Нидерландов навсегда.
Чуть в стороне, у маленького костерка, сидели Фриц, Октавия и Томас. Делать им особо было нечего, и все трое предавались размышлениям, что будут делать в будущем.
— Куда податься думаешь, а, Томас?
— Что мне думать, коль судьба моя предопределена, — рассеянно отвечал тот. — Я согрешил, но и другие согрешили. Куда подамся? Удалюсь в монастырь, буду замаливать грех колдовства, ошибки инквизиции и жить так, чтобы католическая вера снова обрела утраченные добро и милосердие. Потом, коли на то будет воля Божья, пойду по свету. Буду проповедовать, учить...
— Учить! — вспылил Фридрих. — Как же! Вот и будешь, как этот твой испанец. Начнёшь небось искать еретиков. Ты так ничего и не понял. Твои католики — звери и ненасытные палачи. Я никогда не пойду на мир с ними!
— Легко отречься, если что-то исказилось, — философски возразил на это мальчишка в монашеской рясе. — Труднее остаться, чтобы выправить. Папа пошёл на поводу у королей, и слуги Христовы претворили воздаяние в месть, а это плохо. Но я буду думать, как это исправить. Нам не искупить чужих грехов — пока это смог сделать только наш Господь. Попробуем же искупить свои. Ты говоришь о вере, но я не оставлю католичество: я не вижу, чем реформаты лучше нас, католиков.
— Кому куда, а мне вот маму надо разыскать, — задумчиво говорил Фриц, вертя в руках Вервольфа. — Теперь им меня не запугать. Уж теперь-то я дознаюсь, куда их увезли, и разыщу их.
— Только не пытайся больше к-колдовать. Не выдержишь.
— Подумаешь! — Фриц подвигал браслет у себя на запястье. — Понадобится, буду ворожить. Не остановишь.
— Ну и п-подохнешь.
— Если надо будет, так и подохну. Тебе-то что?
— Ты неисправим. Но я буду молиться за тебя.
Они ругались как обычные мальчишки. Если бы не сан, подумала Кукушка, между ними вполне могла бы завязаться дружба или возродиться старая, которая была когда-то в детстве. Но они уже едва ли помнили о ней...
«Жива твоя мама, и сестрёнка жива», — с горечью думала Ялка, смыкая веки. «Тебе дико повезло, и ты, как часть нас, триединства, сам уготовил им такое будущее, в котором их отпустят на свободу и простят. Реформаты уже рушат застенки со всеми этими жуткими кандалами, дыбами, колодцами и маятниками... И хоть твоя сестричка никогда не сможет до конца оправиться от ужасов тюрьмы, она найдёт любимого человека, с которым проживёт всю жизнь и будет счастлива... А вот какой путь ты выбрал для себя, то мне неведомо.»
Октавия спала, завернувшись в большой плащ.
Ялка услышала шаги и обернулась. Позади стоял Михелькин и теребил рукав.
— Чего тебе? — спросила она.
— Я... — Белобрысый парень неловко повёл руками, словно не знал, куда их деть. — Ты... Я хотел с тобой поговорить.
— Так говори.
— Я всё обдумал, — начал он. — Я поговорил с одним торговым капитаном: он набирает команду, чтобы плыть в Африку, в Капскую колонию. Там благодатная земля, растёт виноград и есть оловянная руда, но нет королей и наместников... Те, кто уехал туда, не пожалели. Плывём со мной! Я устроюсь на шахту, подкопим денег, заведём хозяйство. Мы можем быть счастливы. Я... — Он сглотнул. — Я обещаю, что не брошу тебя и буду о тебе заботиться. Всегда-всегда.
Даже деревенской девчонке эти песни были знакомы: в последние годы о колонии на Каар de Goede Hoop не вспоминал только ленивый.
— Спасибо, что хоть о любви не стал говорить, — горько сказала Ялка, — а то я уж думала, что ты никогда не повзрослеешь...
Михелькин молчал, потупившись. Ялка закуталась в шаль.
— Послушай, Михелькин, — сказала она, — я устала. Так устала, что не знаю, как об этом и сказать. Не приведи Господь тебе когда-нибудь так устать... Спасибо тебе за всё, что ты для меня сделал. Я никуда не поеду. Останусь здесь, рожу ребёнка и сама его воспитаю. Хорошо, если это будет девочка, особенно такая же красивая, как ты, хотя мальчик — тоже неплохо. Но мне не нужно твоей помощи. Не беспокойся обо мне: я выдержу. Мы, женщины, выносливее вас, мужчин.
— Но...
— Уезжай, Михелькин, — перебила его девушка и устало закрыла глаза. — Африка — это хорошее решение. Там ты станешь настоящим мужчиной. Может, и счастье своё найдёшь. Уезжай.
— Но мы...
