Ярослава Кузнецова - Золотая свирель
Пепел отвел меня за дом, к зарослям репейника и крапивы. В зарослях явно скрывался овраг и оттуда тянуло гнилью — должно быть, в овраг сбрасывали мусор.
— Положи ее вот сюда, под лопух, — посоветовал Пепел. — Отлежится твоя оса. Он ее только помял.
Я присела на корточки, протянула руку меж стеблей и осторожно стряхнула насекомое на землю. Оно упало не на бок — на лапки. Отлежится, да. Он ее и правда не раздавил — только помял.
— А теперь, прекрасная госпожа, объясни, что это было?
Пепел помог мне встать. Сверху я уже ничего не видела кроме бурых осенних лопухов.
Что это было? Я улыбнулась:
— Самая примитивная магия, Пепел. Магия подобия. Может быть, кто-то где-то спасся, потому что я не позволила раздавить кусачую осу.
«Спускаться вниз» — значит спускаться вниз, это я усвоила. Очень просто.
Я и спускалась. Вниз, вниз, вниз.
Склон холма, галечный оползень, устье оврага, просевшее дно, дыра в земле, подземный коридор.
Коридоры вели куда-то в недра. Я и не знала что здесь столько переходов под землей. Иные оказались темны, в других тускло светилась плесень, в первых я видела плохо, во вторых лучше, но кромешной тьмы не было нигде. Из множества переходов я выбирала тот, который имел хоть малейший уклон, а если не могла определить — шла наобум.
Коридоры кончились, начался спуск — длинные и крутые лестничные пролеты, прорубленные в скале. Скоро лестница превратилась в винтовую, врезанную в монолит. Темнота вокруг обрела плотность и густоту, стены сдвинулись, сжали меня в плечах, и подошвы уже не помещались на узких ступенях. Лестница все больше обретала схожесть с вертикальной шахтой, того и гляди сверзишься. Я неуверенно потопталась на ступеньке, больше похожей на карниз, повздыхала, подоткнула юбку и начала спускаться задом наперед.
Когда вместо очередной ступени нога нащупала продолжение пола, я кое-как развернулась — в непроглядной темноте висела оранжевая вертикальная линия. Я толкнула тьму по обе ее стороны — тьма лопнула, разошлась двумя створками, плеснув в лицо дымно-рыжим пляшущим светом. Стаи ломаных теней шарахнулись под своды, попрятались за колонны, столпились по углам — но тут же, с птичьим любопытством принялись выглядывать, шевелиться, вытягивать шеи и расталкивать соседей. Здесь пахло окалиной, горелой медью, и еще чем-то таким, чем пахнет воздух, когда его выхолостит, выскоблит до первоосновы очистительный огонь.
Между сдвоенных кряжистых колонн возвышался очаг. Огромный, словно дом, в разинутый зев его можно было войти как в ворота, не склоняя головы. Там полыхало — даже не полыхало, а стеной стояло — мрачное тусклое пламя, оглушая низким, на грани слышимости, ревом.
Через мгновение я поняла, что смотреть в это пламя нельзя — лютое его свечение словно щелоком выедало глаза. Я потерла ладонями лицо и немного постояла, моргая и пытаясь восстановить зрение.
А затем я увидела Врана.
Нет, не так. Сперва я увидела золотую каплю, радужный сияющий шар, окутанный сизой дымкой горящего воздуха, танцующий в полутора ярдах от пола на конце вращающейся спицы. Проследив взглядом вдоль спицы, я разглядела наконец резкий остроносый профиль, и всю прилагающуюся к профилю фигуру — высокую, шаткую, темную, с угловатой пластикой скорпиона. Длинный, лишенный блеска глаз насмешливо наблюдал за моим испугом.
Потом глаз подмигнул.
— Вран, — сказала я. — Здраствуй.
Он чуть повернул голову и на мгновение опустил веки, здороваясь. А золотая капля на конце трубки принялась тяжело вращаться, то расплющиваясь как тарелка, то снова собираясь в янтарную сферу.
Ее метаморфозы завораживали. Контуры текли, двоились, отращивали хвосты и щупальца, отростки сплетались, завязывались узлами, втягивались обратно в сияющую плоть, по которой словно судороги пробегали волны жара. Ловкие пальцы раскачивали и крутили нехитрый инструмент, заставляя стеклянный пузырь ритмично содрогаться, биться живым сердцем, и поверхность его то и дело вспыхивала сеткой сосудов, струящих пламенный ихор.
Потом ритм изменился. Стеклянное сердце задрожало, какая-то сила принялась скручивать его винтом, скручивать и растягивать, как скручивают в жгут выстиранное белье. Я стиснула кулаки — жутковато было видеть, как на конце трубки, словно на острие копья, трепыхается живое сердечко.
Когда тончайший его покров, его нежная кожа дико вздыбилась и проросла гребнем хрустальных игл — я едва не закричала. Мне ясно представилось, что это мое потерявшее контроль тело скручивают метаморфозы. Это я превращаюсь из себя самой, такой привычной и обыкновенной, в какого-то голема, в изысканного уродца, в тварь несусветную…
Над полом неподвижно висела раковина. Королева всех раковин.
Сверкающая янтарем и опалом, увенчанная витым единорожьим рогом, в короне изогнутых шипов, капризно оттопырившая гофрированную, словно лепесток орхидеи, перламутровую губу.
Раковина, дитя пылающих бездн. Казалось, стоит прижаться ухом к ее стеклянным устам — услышишь пульс магмы, задыхающийся шепот расплавленного металла, огненные тайны саламандр.
Вран отнял трубку от губ и снял с нее раковину, словно драгоценный плод с ветки. Переломилась хрустальная пуповинка — в воздухе поплыл летучий жалобный звон, на мгновение раня слух и оставив где-то внутри нанесенную стеклом ссадину.
— Немыслимо… — пробормотала я. — Она родилась в муках.
