Ратибор Степанов - Призма-2
— Да где ты мог? — намеревался было уже обидеться дед Гордей. Он хоть и каждый день ругался со своей старухой по каждому поводу, но такие слова был готов принять как личное оскорбление. Хоть и сварливая была у него бабенка, но пятьдесят восемь весен совместной жизни это вам не баюн чихнул.
— Опять выдумываешь. Как был в молодости балабол, так и остался. — загомонили старшие. — Где ты мог лучше медовуху пить?
— Не вру я вам, Волос свидетель. Давно то было, правда, не спорю. Молод был, горяч, хорош собой, зубы все целые. В те времена я охотничал и шкурки далеко на юг возил, со скотоводами торговал.
— Это ты не про те два года, что пропал из рода, а вернувшись все молчал, словно воды в рот набрал? — Перебил его в годах, но крепкий еще мужичек небольшого роста и длинными серыми волосами до плеч.
— Про то времечко верно ты подметил Крепыш. — Иван склонил голову, словно задумался о чем-то, провел своей пятерней-лопатой по волосам, так толком и не пригладив свою буйную прическу, продолжил. — Долго ничего не рассказывал потому как стеснялся. Вы б меня по головке не погладили за то что из племени исчез, вот я и соврал, что был в плену у кощеев.
— А на самом деле, как было? — лукаво прищурил свои глазки-щелки дед Гордей, гнев которого пошел на убыль.
— Да женился я там. — Лицо Ивана покраснело, глаза словно туманом утренним грустью поволокло, лишь отсветами костра обнажая вдруг нахлынувшая печаль. Склонил свою голову, взглядом уперевшись в тлеющие угли, тихо продолжил рассказ. — Не в первый раз я свою добычу на торжище ирчан доставлял, много знакомств с местными завел, в том числе и с девами ихними. Полюбил я их, а они меня…
— Брешешь ты, ой, брешешь. Ирчане. Хоть и сродники они нам, но дюже суровые, а бабы ихние еще злее. Взглянут, как молнией шибанут. Что ж я у ирчан не бывал. Враки говорю. — Высокий, но худущий, как жердь дед, плюнул себе на ладонь и молодцевато пригладил свою макушку, уже совсем не богатую волосами.
— Брешут собаки злые, а я правду говорю. Я ж горячий был, до девок охочий, а у нас сильно то не забалуешь, кровники под боком кому нужны. А ирчане только для чужих суровятся, а так добряки оказались. Бабы ж любят истории всякие, а я такое мог рассказать, навыдумывать, что они только рты раззявили и дивились. Благо язык у нас похож. Я им про чудищ заморских, лесных упырей и упыриц, да мало ли у нас этого народца по чащобам. Чуть приукрасил и стал для них что баян-сказитель. Особенно мои истории приглянулись одной вдовушке молодой, красивой и аппетитной. Полюбила она меня, да чего скрывать и мне она приглянулась. Брагу такую варила, что все усы потом день обсасывал. Старейшины рода с ней даже советовались, когда Сому готовили. Не только в браговарении была сподручна, в других делах тоже мастерица. — Лицо Ивана расплылось в широкой улыбке то ли захмелевшей, то ли воспоминания приятные грусть-печаль отогнали. Он вновь взлохматил свой седеющий, но все еще богатый волосами чуб и продолжил. Окружающие внимательно слушали его, уже не перебивая. — Поплатился я тогда за свои удовольствия. Поймали меня ее братья, прямо в постели. Уширопили так, что места живого не осталось. Как Ланка их не просила, не умоляла меня пощадить, фендюжили до тех пор пока кожа в кровь на кулаках не стерлась. Как не покалечили, не знаю. Три зуба, да ребра сломанные в расчет не беру. Бросили в глубокую яму в чем мать родила, до суда, тычин отхватить грозились. Смертью грозили.
— Че за обычаи такие? Потычинил мальца — и за то смерть? — не сдержался до того молчавший дед Бачан, до глубины души возмущенный такими жестокими обычаями.
— Вот такие. На третий день меня из ямы достали синего от холода и голода, да обоссаного. Обмыли, накормили, напоили, одели, да на суд к Главной ведунье повели. Жила та на окраине деревни, в обычной мазанке. А вот женщина оказалась замечательной. Как увидела меня убогонького, так давай причитать и грозить братьям любушки моей наказаньем. Помню, уложила на лавку и давай своими мазями натирать, да настойками отпаивать. Три дня лечила, пока мне лучше не стало, а потом отпустила.
— Погодь-погодь. Как отпустила? Если ты говоришь по их закону за твое тычинство смерть полагалась.
— Легко отделался. Понятное дело женился я на Ланушке моей. Ведунья мне то велела. Так мне в радость только. Народу сказала, что я наказание через побои понес. Любовь была по взаимному согласию, да и мужа у нее не было. У ирчан женщины в почете, к их мнению прислушиваются. Обязали меня жениться на Лане и приняли в род.
— От тебе раз. Как бабу че ли? — возмутился Бачан.
— У нас в род тоже не только сторонних баб принимают. Пленников, приблудных, да мало ли кого еще. Лишь бы достоин был. Да и любил сильно я Ланушку. Думал на всю жизнь останусь с ней. Только погибла она через два года от набега кощеев. На осьмом месяце беременности.
— Ох лихо та какое приключилось, беда то какая. — сокрушенно закачал головой дед Усень и опершись на клюку поднялся. — Кощеи, подлые люди, ни нам, ни другим родовичам продыху не дают. А ведь когда-то были нашего роду племени, пока изгои не стали. Предков их когда-то изгнали из рода, а они выжили да скучковались потом в ватаги разбойные и начали грабить добрых людей, нападать на поселки. Трудиться не хотели, на легочка все хотели получить. Сразу давить их надо было, в болоте топить, а прадеды наши сблагодушничали, мы теперь расплевываемся. Я б их к Ящеру всех отправил.
— Золотые твои слова Усень. Упущение дедов наших. Не увидели они будущей опасности в тех выродках. А они со всех концов в стаю сбились и теперь лихо людям несут. Под знаменем Чернобога.
— Ладно вам братья, не для того мы сегодня собрались, чтобы о выродках говорить. Грустная то история, но давняя. Благо и кощеи на запад ушли. У них там добыча побогаче. Жаль много наших лучших воинов пало в борьбе с ними, но что поделаешь. Давайте историю Ваньши дослушаем.
— Прав ты Липат. Расскажи Ваньша что дальше было, про обычаи ирчан поведай. Сильно от наших отличаются?
— Похожи мы, схожи и обычаи наши, но есть кой какая разница, не скрою. За те два года мы сильно сдружились, даже с братьями моей Ланушки, задиристыми, но в общем-то неплохими ребятами. На всех праздниках был, во всех обрядах участвовал. Ведунья их, почти как наша матка Власка сильна. В травоварении, знахарстве, ведовстве может не так, а вот судьбу предсказывает, как никакая ведунья у родованов. Все что она мне нагадала, сошлось, до мелочей. И ничего я не смог изменить, как ни старался. Не хочу говорить об этом.
— Гадает, как у нас — в ведро с водой смотрит?
— Точно. Раз в году, ровно в полночь ведунья наливает воды в ведро, чтобы луна отражалась, и смотрит картинки будущие. Страшно в тот момент, аж до мурашей по коже. Расскажу лучше про их обычаи, словами их жрецов, которых я часто слышал на праздниках. Старший племенной бог у них Анорис. Вообще у них боги — это друзья, как наши. Они полны братской, сестринской, отцовской и материнской любви и защиты. Они — герои, борющиеся со злом. Амброзия наполняет их силой Живы, дает бессмертие, Прану, растит их, наполняет красотой, превращает из одних в других, обращая их в человекоподобных. Жрецы и старейшины кланов творят утреннюю благодарную жертву, возлияние Сомы на Агни-Огонь, дают пить Амброзию своим соплеменникам. Навь же грозит живущим Ямой, смертью, чтобы сделать существование драгоценным. Над Навью Индрик, он ведет героев в Ирий небесный, в Златую Телегу, над которой Златой шатер. Тот что у нас Пращуром, Прадо зовется у них Исварогом, от него пошли боги и люди. Как-то я подслушал меж кудесников, что главный у них Брахма и Вышень, но нам о том они ни разу не говорили. Знаю только, что Сварог после богов создал Прадо и Прабу, наших Пращуров. Злыдни у них такие же — Сивый и Чернобог. Имя Рода никогда не упоминают, но явно о нем знают и почитают тайно. Он у них, как я понял, непроизносимый. Коляда, Яро в почете, Жива, Ладо. От засухи хранит Полевой, Цветич и Зернич, от потравы в Земле — Коренич, Стеблич, Листич. Да много добрых богов славят ирчи. Не забывают и духов. Особенно любят праздники. Песни, танцы, хмельной мед, хороводы. Все роды в эти дни братаются меж собой. В честь Яро поют хвалу. Выливали сладкий кленовый сок и мед на траву, лицом стоя на восток и подбрасывали корцы в небо. А хороводы какие водили в честь Купалы, да Ладо с Лелем. Любо дорого. На Вешню Мовь, как у нас, приходили кудесники, ведуны и ведуньи из лесов, гадали, предсказывали, читали молитвы кудесные, лечили и исцеляли больных. За то монет не брали, только еду и одежду. Очень редко колдуны появлялись, которые могли умерших вызывать, мертвого оживить, но люд их боялся и сторонился. Я думаю это все слухи, да домыслы народные, так как они никогда ни с кем не разговаривали. Появятся, все что надо в деревне обменяют и обратно в чащобы свои непроходимые. Таких не видел ни разу, только побасенки слышал. А как весень до середины доходил, так праздновали Новый год. В этот день украшали Жертвену Гору цветами и зеленью, возносили молитвы богам, благодарили за урожай и плоды земные, просили возвращения весны, тепла и солнца. На всех улицах висело Коло, увитое лентами и цветами. Большие корзины, кошельки, жбаны яблок, груш и других плодов, бочонки зерна и меда, хлеба и мяса, масла, сала, молока и творога ставились на Овсенней горе. Из первого зерна делали первую муку и первый хлеб, отдавали Даждь-Богу. До Колядина дня хранили по домам первые снопы. Третий день Великих Овсеней посвящался братской тризне. В этот день вырывался у холма круглый ров и в ней садились празднующие. Сначала пели гимны, а затем приносилась жертва в воспоминание усопших. Затем подавали сочиво, по нашему кутья, после чего все вкушали жертвенного мяса, жаризну. Все это запивалось брагой или хмельным медом. Старейшина рода, ведун или ведунья выливал напиток на землю, говоря: «Пийте с нами, братья, почившие в Исварозе! Ешьте с нами брашна, кутью, жаризну. Придите к нам на тризну братску!». Всегда среди живых оставляли места для мертвых, с угощением и питьем. Вспоминали умерших, хваля их достоинства и подвиги, даже разговаривали с ними, как с живыми. Но это уже ближе к концу, когда после браги до Сомы дело доходило. Бывало стоило одному крикнуть «Слава Анорису! Вижу моего отца!», как тут же другие видели то же. Не поверите, один раз и я в том кругу сидел и отца своего узрел, вот как вас сейчас. И Ланушку мою видел. — Никто из дедов не съязвил, не посмеялся. Лишь утвердительно покачали головами. Каждый из них не раз вершил тризну, и каждый видел кого-то из умерших родственников. Усопшие по зову приходили из Нави в мир Яви — происходило общение с миром предков.
