Елена Первушина - Короли побежденных
— И Лейв останется несправедливо осужденным из-за предсказания сопливой девчонки? Ты сам только что преподал мне урок, а теперь говоришь такое! Поезжай, кузен, ради твоей и моей чести. Поезжай и ничего не бойся. Руки твои так же чисты, как и сердце.
— Что ты знаешь про меня?! — усмехнулся Ивор.
ИВОР
Чтобы отыскать Лейва, мне нужно было пересечь почти половину страны.
Я очень радовался этому случаю сбежать от домашних неприятностей и выехал через пару дней, прихватив с собой для компании Тило, сына Тильды, молодого диковатого пса.
Мы ехали на юг и с каждым днем все глубже погружались в весну. На севере леса еще плавали в зеленой дымке, гнулись под напором холодных ветров, но южнее уже раскрылись сморщенные ладошки кленовых листьев, лопнули тугие почки каштанов, сеяли желтую пыльцу сережки дубов и вязов. С полей начали подниматься жаворонки, из норок выбирались мохнатые шмели. Я избегал дорог, ехал полями, долинами рек и далеко объезжал все попадавшиеся на пути городки.
Тило чаще всего мышковал на травяных откосах, потом кидался вдогонку и трусил рядом с моим конем, искоса на меня поглядывал, вывалив длинный язык.
Тогда я останавливался отдохнуть, часто невдалеке от какого-нибудь поместья или деревеньки. Отдохнуть и полюбоваться.
Я любил свой безобразный дом, любил свои леса, отдавал должное красоте столицы, но никогда прежде не думал, красива ли Земля Асенов. Для меня Лайя всегда была лишь словом.
Но сейчас, глядя на легкие «большеглазые» дома, привольно лежащие на излучинах рек или у беспокойных озер, окруженные садами, а ближе к югу — террасами виноградников, я с удивлением узнавал следы той же силы, что заставляла церетского мальчика лепить таких зверей, каких никогда не было на земле, что помогала аристократам столицы превратить свою жизнь в игру символов, в музыку для слуха, зрения и прочих человеческих чувств. В этих домах была такая же безмолвная музыка, как и в изгибах рек, холмов, деревьев. Асенам удалось достичь согласия со своей землей. И я начал понимать, почему жениху Кайрен казалось, что он прирос к Лайе сердцем.
Несколько раз я натыкался в полях на маленькие дома: деревянные фигурки в локоть ростом — мужчины, женщины, дети — стояли, взявшись за руки, под деревом, под невысоким навесом, а то и просто посреди поля.
Когда-то давным-давно люди верили, что сделанные из дерева двойники могут отвести от них беду. Теперь же они просто развлекались, соревновались, чья поддельная семья окажется красивее, наряднее, забавнее.
Я каждый раз радовался, будто встречал друзей. В них, как и в глиняных фигурках мальчика-церета, я видел тот же неуловимый огонь, то же капризное волшебство.
Иногда, если мастер был не слишком искусен, фигурка была проста и в самом деле выглядела куклой. Кукла-мать с огромными черными ресницами вскинула удивленно маленькие ручки, кукла-ребенок на ее коленях стоит ровно, будто солдатик. И лишь в улыбках, в самых изгибах губ мерцает скрытая, саму себя не понимающая сила.
А иногда маленький хоровод словно излучал невидимый свет — струились на ветру плащи, женские руки взлетали навстречу мужским, и в каждой складке одежды, в каждом повороте головы была вся гармония мира.
Наверное, если бы я стал рассказывать что-нибудь подобное мастерам, вырезавшим эти фигурки, они долго крутили бы пальцем у виска. Но про себя я знал, что они, как и я, чувствуют могучие, прихотливые течения в глубине мира, знают, как это все должно быть, а потому хотел верить, что их маленькие дома в самом деле могут спасти.
Так что я и здесь встречал своих братьев, хотя они никогда не признали бы меня. Но я того и не желал. Все и так было прекрасно.
Лишь одна глупая, шальная мысль портила мне все удовольствие от путешествия. Мне все время казалось, что мы — я и дядюшка — где-то очень серьезно ошиблись.
Дирмед мог бы сам без труда выяснить, кто убил жениха его дочери, но не захотел. Потребовал этого от меня, хотя и знал прекрасно, что я ненормальный. А я кинулся спасать свое наследство и, тоже минуты не подумав, ковырнул глубоко. Очень глубоко. Закинул в омут времени довольно тяжелую снасть — самого себя. А теперь должны пойти круги. Не могут не пойти. Хотя круги — это еще полбеды. А вот если я по недосмотру богов что-то там, внутри, нарушил… Или сам попал в поток и теперь дрейфую этаким мертвым кораблем, слепой болванкой, которая вот-вот во что-то ударит. Добро еще, если только сама потонет. А если…
Тут Тило, обнаруживший кротовью нору, затявкал на меня: «Ну что стоишь смотришь?! Помогай давай!» — и я очнулся. Повторил еще разок все свои мысли, прикинул, как они звучали бы с точки зрения нормального человека, и понял, что несу полный бред. С чем себя и поздравил.
***
Я не хотел лишний раз встречаться с людьми и ночевал то на сеновале, то в старом пастушьем шалаше. Мой конь, вздыхая, бродил вокруг, щипал молодую траву. В ногах, поскуливая, спал Тило. А мне снились кошмары.
Я никак не мог понять, в чем дело; дни были чудные — солнечные, длинные, они кружили голову, как молодое вино, а ночью на меня наваливался тяжелый, почти горячечный бред.
То мне чудилось, будто треснуло небо и над моей головой проносятся стаи белых призрачных птиц с другой стороны. То я был в своем доме, в северном крыле, и вдруг стены начинали трескаться, осыпаться, а в щели пробивались острые, тугие ростки.
А один сон я, наверное, никогда не забуду. Сначала мне казалось, что я читаю какую-то церетскую книгу. Читаю, разумеется, по-церетски и все понимаю. Там была история о мальчике, у которого отнялись ноги. Все взрослые уходили на целый день в поле, а он оставался дома один. И каждый день в дом прибегала крыса, или залетал нетопырь, или заползала жаба и набрасывалась на него. Потом, не знаю как, я сам стал этим мальчиком. Я боролся с очередной нечистью и в конце концов убивал ее. А потом умирал кто-то из моей семьи.
Вот из таких снов я и выныривал с отчаянно колотящимся в горле сердцем. Лежал, переводя дыхание, слушал, как щелкает вдалеке соловей.
По счастью, мне хватает трех часов для сна, и, пока не рассвело, я отправлялся бродить или беседовал с отцом. Говорили мы не о кошмарах, а чаще всего об убийстве Энгуса. Но, поскольку я не узнал ничего нового, мы лишь пережевывали одно и то же.
Иногда приходила Ида, смотрела на меня ласково, но грустно качала головой.
— Страшный ты человек, Ивор, если тебя послушать, — говорила она. — О родителях не плачешь, для родни у тебя лишь худые слова находятся, сны видишь черные, людей дичишься, да еще и не знаешь, за что родную землю любят.
— Вот так и матушка удивлялась когда-то: «Как же ты можешь не любить кашу?!» — отвечал я. — Знаю, что должен любить, а вот не получается. Я люблю просто землю — песок, камни, деревья. А люди, что на ней живут… Кого-то люблю, кого-то нет. И не знаю, как может быть иначе, ты уж прости.
