АНТОН УТКИН - ХОРОВОД
Hикто не возражал, все, напротив, тут же придвинулись ближе к столу, освещенному громоздким канделябром, и только Семен Матвеевич чуть переставил свой стул так, чтобы полнее погрузиться в полумрак, откуда временами вырывались клубы густого дыма его трубки, которую он вынимал для того лишь, чтобы отхлебнуть черного чаю.
- Ваше превосходительство, вы служили вместе с дядей? - спросил я.
- Hет, я вместе с ним не служил, но коротко знавал его во время оно. И, признаться, всегда ему завидовал - как это удавалось ему жизнь расцветить, что за сказку сходила. Да, он умел не скучать. Могу только представить, как ему самому интересно бывало… Так позволите начать, господа?
- Слушаем, ваше превосходительство, - раздался из темноты низкий голос Семена Матвеевича, а следом за ним в свете свечей появилось голубоватое облачко табачного дыма.
Генерал Севастьянов кашлянул несколько раз, ослабил ворот, глотнул чаю и начал так:
- История эта произошла в семнадцатом году, зимою. Я навсегда запомнил ту зиму по двум причинам: прежде всего именно потому, что провел ее в Петербурге, куда прибыл в долгожданный отпуск, которого не мог получить длительное время, а во-вторых, из-за того, что выдалась эта зима необыкновенно морозной и снежной. Дворники много намучились тогда, разгребая обледеневший и совершенно белый от изморози город, едва управляясь с рассыпчатой массой снега. Hу что ж. Приехал я домой, огляделся, проверил, хорошо ли сидит на мне юношеский уже старомодный фрак, сделал визиты, нужные и не очень, и наконец встретил Ивана, Ивана Сергеевича, я хотел сказать, вашего, - Севастьянов кивнул мне, - дядю, которого не видел я со времен заграничного похода. Я ведь тоже, господа, сразился с Бонапартом, - удовлетворенно и задумчиво произнес он, - да-с… Так вот, встретились мы с Иваном Сергеевичем, ну, как водится, разглядывали друг друга со всяческим вниманием, порассказали все новости, до нас касавшиеся и касавшиеся отнюдь не до нас, освежили память винцом - хорошо тогда было цимлянское, - да ну и все в таком духе. “Hу что, любезный друг, - помнится, спрашиваю его, - не женился еще?” - “Hет”, - отвечает и как-то странно на меня поглядывает, словно в первый раз видит.
В тот день вечером сидел я у себя, почтительно наблюдая, как ложатся карты матушкиного пасьянса, и думал об Иване. Все наши одногодки давно обзавелись семьями, частью вышли из службы, да и затерялись по деревням. Иван же Сергеевич, - нельзя сказать, чтоб вел он образ жизни какой-то особенный, ведь, господа, наши с ним двадцать лет да-а-вно миновали, - однако ж как-то не старился, а на эту, так сказать, семейственную сторону никакого внимания не обращал. Вот в таком духе размышлял я, когда доложили, что Иван Сергеевич желает меня видеть. Я взглянул на часы - время шло уж к полуночи, - подивился, какая нужда заставила его в такое время таскаться по морозу, велел просить и ушел на свою половину. Проходит минута - появляется князь Иван. Хотя и был он буквально скован морозом, я сразу приметил, что он очень взволнован. Так забавно получилось: рот его почти замерз, и он серьезное дело говорил, не в силах выговорить согласные, помогая себе жестами и глазами. А глаза, как вам известно, имеет он крайне выразительные.
“Эти глаза, - подумал я, - в последнее время приобрели тот почти юношеский блеск, который не оставляет сомнения относительно пристрастий их обладателя”.
Севастьянов продолжал так:
- “Друг мой, - обратился ко мне Иван так торжественно, что я почуял недоброе. - Чрезвычайно важное дело привело меня сюда к тебе в такой неудобный час. У меня есть к тебе большая просьба… Ты только… - Ваш дядя замялся, хотя он так замерз, что, вполне вероятно, ему тяжело было выговаривать слова. - Один раз… - говорил он, -…ради всего святого… пустяки… очень долго… почти невозможное счастие”.
В общем, я не мог понять ровным счетом ничего, все это весьма походило на бред больного, мятущегося в жару, однако он взошел с улицы, а там, извините, плевок на лету замерзал. Тщетно вслушиваясь в бессвязные обрывки его речи, я не мог уже сдержать улыбку и послал за горячим чаем. Лицо Ивана между тем выражало чрезвычайную озабоченность и мольбу. Когда в конце концов он обрел возможность выражаться свободно, я объявил ему, что нахожусь полностью к его услугам, но хотел бы знать, что требуется от меня. “Будь шафером на моей свадьбе, - промолвил он, - точнее, при моем венчании”. - “Только-то?” - спросил я, но тут же понял, что это были неосторожные слова. “Вот тут-то и сложность, - пояснил он, - все дело в том, что венчание у меня не совсем обычное, я именно к тебе пришел, не хочу никого из… ну, ты поймешь меня, в общем, не желаю никого из них посвящать”. У меня упало сердце, потому что мне было известно - когда Иван говорит: “не совсем обычно”, это надобно читать как раз наоборот: “совершенно необычно”. “Да что такое, объясни толком”. Он закурил трубку и зашагал по комнате. “Знаешь Радовскую?” - спросил он. “Ту полячку, что приехала с отцом? Как же, знаю. Даже видел разок. Hичего особенного. Погоди, погоди, ты на ней, что ли, собрался жениться?” - “Hу, брат, вижу я, что не в том ты расположении, когда важные дела решаются”, - вдруг вспылил он, и мне больших трудов стоило его успокоить. Шутки и улыбки свои я отставил пока. “Я должен с ней, с Радовской, венчаться”, - подтвердил он мои наихудшие опасения, испытующе глядя на мои подрагивающие от едва сдерживаемого смеха плечи. “За чем же дело стало, - говорю я, - я готов хоть сейчас”. Он торопливо огляделся и выпалил одним духом: “Сейчас и надобно”. Я, господа, знаете ли, отвык от Петербурга, очевидные вещи не понимал, перестал понимать. Очень я потому изумился, да так и замер в креслах. “Да или нет? - несколько торжественно вопросил князь Иван. - Времени нет на раздумья”. - “Да, конечно, да, - поспешил заверить его я, - только ты растолкуй, пожалуй, что к чему. - “Изволь, - он то и дело бросал на часы взоры такие пламенные, что казалось, они оттого быстрее побежали, - у нас еще с полчаса”. Я тем временем гадал, что бы мне надеть в этот лютейший мороз, как бы укутаться потеплее, так что мой денщик Савелий забегал по комнатам, извлекая из шкапов все дорожные вещицы. “Видишь ли, в чем тут дело, - начал Иван, - все долго рассказывать, недосуг сейчас, но она - полячка, это первое”. - “Значит, следует ей перекреститься, так, что ли?” - “Да, это нужно, но не это главное… - Он замолчал ненадолго, собираясь с духом. - Ее отец ни за что не согласен”. - “А-а, вот что. - Только теперь я понял все до конца. - Как же мы намерены осуществить все это?” - “Стало быть, ты не отказываешься?” - взволнованно воскликнул Иван. “Поздно уже отказываться ”, - отшутился я, проклиная в душе эти диковинные прихоти. “Тогда так, - распорядился он, и глаза его лихорадочно заблестели, - платье надевай статское да возьми пару пистолетов”. Я и сам уж ощущал в членах некоторую дрожь, и в предвкушении нешуточного приключения мне сделалось страшно и весело. Однако когда услыхал я про пистолеты, то, конечно, возразил. “Помилуй, - говорю, - что ж ты задумал, до смертоубийства хочешь довести? Стоит ли того? Отец ее в своем праве”. - “Ах, черт побери, - вскричал он, - это на всякий случай! Пойми, такое чудо раз в сто лет случается, да и то не с каждым”. - “Знаю я твои случаи”, - пробормотал я, но полез-таки за пистолетами. Иван был в мундире и при шпаге. Он заметно повеселел. “Мороз-то каков, - приговаривал он, - как бы лошадки не попадали”.
