Красная Шкапочка - Жнецы Страданий
Она потянулась к жесткой еще не пахнущей ее телом одежде.
— Потом пойдешь в южное крыло, в покойчики для обозников.
Девушка опять вскинула глаза на наставника:
— Убирать?
Он направился прочь, но все же у двери, не оборачиваясь, ответил:
— К тебе мать приехала.
И вышел.
Лесана так и осталась сидеть с лежащей на коленях черной рубахой. Мама…
Послушница лихорадочно сдергивала с себя ученическое платье и облачалась в новую одежу. Мама!
Кинулась к сундуку, достала оттуда гребешок и торопливо причесалась, хотя… чего уж там чесать. И тут запоздалая мысль прострелила до пяток — как она выйдет к матери без косы и в мужских портах? А если Мирута тоже приехал?
Горячий стыд затопил сердце. Как долго она ждала! В ее первое ученическое лето мать не приехала — стояла самая страда, а потом началась распутица. Зимой же не путешествовали — с купеческим обозом, который охраняет ратник — дорого, одному — опасно.
А вот нынешней осенью вырвалась! И Лесана помчалась прочь из комнатушки, ставшей вдруг тесной.
Мама!
Девушка летела, не разбирая дороги.
— Ишь ты!
Наткнулась на Фебра, как на каменную стену.
— Куда несешься, соплюха? Да тебе одежу новую выдали? Нешто всех дур пересчитала?
— Ко мне мама приехала! — пропела Лесана, повисая на шее у парня.
Никогда бы такого не сделала. Фебр был из старших учеников Клесха… очень похожий на наставника. К тому же он до сих пор помнил, как она год назад обещала его взгреть за насмешку над Айлишей. Но нынче… нынче мир был прекрасен! А молодой ратник так опешил от неожиданного порыва девушки, что не нашелся, чего сказать. Она же полетела дальше.
Лесана ворвалась в покойчик для постояльцев, сияя, как медная бляха.
— Мама! — и повисла на шее у ахнувшей родительницы.
— Деточка! — только и смогла вымолвить старшая Остриковна. — Да что же это?..
Мать растерянно разглядывала дочь, не узнавая, не понимая… Короткие волосы делали девушку похожей на парня, мягкого тела — как не бывало, грудь и ту не видать, да еще и в портах… И личико-то, совсем худое, едва не с кулачок. А уж вытянулась-то как, на голову выше стала!
Женщина уткнулась в плечо столь изменившегося дитя и заплакала.
Лесана смотрела на трясущиеся плечи, на сползший платок, на непривычно густую седину в волосах и… молчала. Только гладила подрагивающий затылок и повторяла:
— Ну что ты, что ты…
А сама глядела на себя материными глазами и ужасалась. В Цитадели не было зеркал, Лесане не во что было полюбоваться собой, разве на отражение в воде, где-нибудь в мыльне… Но она не любовалась — уставали послушники так, что сил хватало только помыться и добрести до лавки.
Наука давалась с трудом. И если с чтением девушкам помогал Тамир, оказавшийся терпеливым наставником, то со счетом не мог помочь даже он. Айлиша-то все схватывала налету (да и как не схватишь, когда с такой любовью и лаской учат), а вот Лесане сложение, вычитание давалось с трудом. Она шевелила губами, перебирала пальцы и палочки, лежащие на столе, но постоянно путалась и ошибалась, отчего чувствовала себя безнадежно глупой.
Друзья утешали ее, всячески стараясь помочь, но их забота лишь вызывала в душе прилив невыразимой досады. Стыдно сказать, иногда Лесану брало настоящее зло, что у этих двоих есть… они сами. Она-то одна была. «Любимица» креффа. А потом становилось стыдно. Потому что однажды Тамир сцепился с Фебром, когда тот обозвал Лесану «Считарем дур».
Нашел против кого выступить! Но, когда Тамир гневался, разум ему, по всему видно, совсем отказывал. Влетело тогда всем. Клесх собственноручно высек своего выученика, что связался с младшим, а как Донатос наказал Тамира — того ни Лесана, ни Айлиша не узнали. Но ночами парень долго и трудно кашлял и дышал сипло.
Айлиша лечила его, когда засыпал, причитая и всхлипывая, а Лесана чувствовала себя последней дрянью, потому что ничем не могла помочь.
После этой стычки прошла седмица, когда девушку неожиданно поманил к себе Клесх. Обычно ничем хорошим подобное не заканчивалось, и Лесана шла к нему, как на заклание.
— Запомни, цветочек нежный, — привычно негромким и пустым голосом сказал наставник, — за себя надо заступаться самой. Еще только раз узнаю, что из-за тебя парни бока друг другу мяли, голой к столбу привяжу посередь двора. Чтобы видели — за какую красу ненаглядную ратятся. Все поняла?
— Все.
Она с ненавистью смотрела себе под ноги и кусала губы.
— И еще запомни. Когда говорю с тобой — в глаза гляди.
Она испуганно вскинула голову.
— Вот так.
Как она ненавидела его в этот момент! Будь в руках нож — вонзила бы по рукоять! И тут же ужаснулась себе, поняв, что он прочел эти злые мысли в ее взгляде.
Клесх усмехнулся. Это было страшно, когда он усмехался. Изуродованная щека дергалась и, казалось, будто крефф скалится, как хищный зверь.
— Доченька?
— А? — Лесана очнулась, поняв, что, обнимая мать, унеслась мыслями далеко-далеко.
— Что ж одежа-то у тебя такая черная? — гнусавым от слез голосом спросила родительница.
— Это… это ратники в такой только ходят, — пробормотала девушка, потупившись от стыда.
— Ратники? — охнула мать, прижав руки к щекам. — Охотники на Ходящих? Деточка, да какой из тебя вой, ты ж крысу видишь в обморок падаешь, а тебя с нечистью биться наставляют? Да пропадешь ведь!
И она снова залилась слезами, затряслась…
— Что ты, — неловко проговорила дочь, — нас же учат тут. Не пропаду. Мама… а как там… Мирута?
Старшая Остриковна вскинула на нее виноватые глаза:
— Мирута-то? — переспросила она, словно вдруг стала туга на ухо. — Мирута… А ты, деточка, плюнь на него, дурака этого, он…
— Мама!
Дочь вскочила со скамьи, губы задрожали.
Мать горько выговорила:
— Женился Мирута. О прошлом годе. По осени еще. Жена, вот, родила недавно.
Лесана тяжело опустилась обратно на лавку. По осени.
Она лихорадочно вспоминала зачем-то, а чем занималась по осени сама? Тамир тогда расхворался, и Айлиша тайком водила его к своему креффу — лечиться. Парня трясло от лихоманки, но он упрямо заставлял девушек твердить уроки, Лесана читала ему по слогам ученический свиток, а юноша, заходясь кашлем, поправлял ее едва слышным голосом.
За узким окошком и в трубе очага свистел ветер. Было холодно, потому что дрова, которые, не жалея, выдавали им для истопа, хотя и горели жарко, не могли обогреть комнатушку — каменные стены бесследно поглощали тепло огня, и сквозняки дули нещадно. Чтобы в Цитадели стало тепло, требовалось, наверное, жечь очаги круглыми сутками.
