Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ
И тут камни замковой стены обрушились и погребли под собой и великана, и коварных корриганов, и украденный сапог.
Хунгар потерял сознание. Он сдался. Он закрыл глаза и перестал дышать.
Кругом него царила суета. Корриганы быстро разгребали землю, отталкивали упавшие камни и переговаривались между собой.
— Он жив?
— Он умеет дышать под землей?
— Его не раздавило?
— Кого-нибудь раздавило?
— Эй, вытащите меня, — слабо простонал великан, и корриганы тотчас вцепились в него и потащили — глубоко-глубоко под землю, туда, где начинались их таинственные чертоги.
Хунгар, несмотря на свой рост и мощную мускулатуру, имел к настоящим великанам лишь отдаленное отношение. Кажется, не то прабабка, не то бабка его происходили из этого рода — никто в точности не выяснял, ибо Хунгар был простолюдином и к тому же диким венгром. Поэтому когда сир Анселен взял его к себе и начал кормить на убой, одевать во все самое лучшее и даже приказал сшить для него особенные сапоги, Хунгар счел себя на вершине блаженства.
Но стоило ему открыть глаза в подземных чертогах корриганов, как он понял, до какой же степени он ошибался, приписывая Анселену все самые лучшие человеческие качества, вроде щедрости, доброты и ума! Вожделенные сапоги Хунгара стояли посреди чертога — но теперь уж великану было не до них, хотя прежде они представлялись ему верхом совершенства.
Повсюду Хунгара окружала роскошь. На стенах горели светильники самой причудливой формы, длинные столы были накрыты чудесными полотняными скатертями с вышивкой, и расписные блюда стояли в ожидании, когда на них положат какие-нибудь яства. Медные кувшины были сделаны в форме разных птиц — например, утки или лебедя, — и в них поблескивало вино.
Музыкальные инструменты висели на стенах, но не на голой каменной стене, а на фоне искусно выполненного гобелена с изображением летающих девушек с крыльями. (Почему-то сразу делалось очевидно, что это именно летающие девушки с крыльями, а не ангелы, но откуда взялось это понимание, Хунгар не мог бы сказать).
Хозяева чертога были малы ростом и все обладали каким-нибудь дефектом — например, разноцветными глазами, лишними пальцами на руках или отсутствием бровей, — но Хунгара настолько заворожило происходящее, что он попросту этого не заметил.
— Ты будешь нашим гостем, — сказали ему корриганы. — Садись, ешь и пей.
Хунгар уселся, не сводя глаз с пустых блюд. И тут, как по волшебству, на них появилось сочное жареное мясо.
— Стой! — крикнула Алиса, выскакивая вперед и хватая великана за руку.
Остальные корриганы уставились на Алису негодующе, однако промолчали.
— Почему ты остановила меня, прекрасная дама? — удивился Хунгар. Он поднял руку вместе с висевшей на ней Алисой, и поднес девушку прямо к глазам.
Алиса перебралась к нему на плечо.
— Если ты не хочешь остаться с корриганами навечно, не ешь и не пей с нами, — сказала она.
— А если я хочу? — возразил великан.
— Тогда ешь и пей вволю, и никогда не будешь жить с людьми! — сказала Алиса. — Что ты выбираешь?
— Ну, — протянул великан и как будто задумался. — А что я забыл среди людей? Все они только одного от меня и хотели: чтобы я был для них воином и всех пугал своим видом. А я этого не люблю.
— Что же ты любишь?
— Есть и пить, спать и слушать истории, — сказал Хунгар.
Тогда Алиса спрыгнула с его плеча на стол, налила ему в кубок вина и протянула:
— Тогда — пей, Хунгар, и ты проживешь долго-долго, не видя солнечного света и не зная ни бед, ни забот!
И Хунгар выпил, и с той поры никто из людей, живущих на поверхности земли, не встречал этого великана.
* * *Когда Гварвин вернулся домой, Мари была ему как будто не очень и рада. Ее беременность не просто стала очень заметной — она сделалась довлеющей, и произошло это как раз за время отсутствия Гварвина. Что ж, он был не против, ведь ожидалось такое знаменательное событие, как рождение наследника всего владения Керморван.
Поэтому Гварвин ограничился тем, что поцеловал жену в лоб и отправился ночевать со своими людьми в общую комнату, где и провел весьма безмятежную ночь, ибо ничто так не укрепляет здоровье, как небольшая война, особенно такая, которая оканчивается победой.
Как большинство мужчин, Гварвин был довольно простодушен и даже не подозревал о том, что Мари, в противоположность ему, не спала, а скрежетала зубами и хрустела костяшками пальцев. Множество самых разных чувств обуревало ее, и ни одно из этих чувств нельзя назвать добрым. Ей было, к примеру, весьма досадно, что Гварвин так охотно согласился уйти из супружеской спальни — оказалось достаточным попросить лишь раз. Ее выводил из себя цветущий вид мужа, в то время как сама она обзавелась желтоватым цветом лица и опухшими веками. Даже запах, исходивший от Гварвин, — дух костра, конского пота, горячего солнца, — и тот донельзя сердил Мари.
Поэтому наутро она отказалась даже разговаривать с мужем и заперлась у себя. Он счел ее настроение одним из проявлений беременности: умудренные опытом солдаты просветили его на сей счет и объяснили, что женщина иной раз дурит.
Гварвин решил навестить Толстуху Фаншон, дабы посоветоваться с нею. Для этого он оседлал любимого коня по имени Звезда и умчался из замка, никому ничего не сказав. Мари видела, как он уезжает, потому что в этот момент сидела возле окна и кушала яблоко.
Толстуха Фаншон жила теперь в городе, где ее муж держал небольшую сапожную мастерскую. Заслышав стук копыт, она сама выбежала на порог и всплеснула руками:
— Сир Гварвин! Ваша милость!
И принялась приседать и кланяться как можно ниже, а из-за ее полосатых юбок высовывались при этом маленькие чумазые мордашки.
Гварвин спешился, и дети, точно суетливые карлики, напали на коня, схватили его за узду и потащили на двор. Конь шел за ними на удивление послушно, и Гварвину было очевидно, что крупное мощное животное подчиняется малышне только ради собственной забавы.
Когда Гварвин расставался с Фаншон, она была рыхлой неопрятной девицей; теперь же она сделалась как будто еще толще, однако при этом утратила всякую рыхлость. Жирок покрывал изрядные мышцы, и двигалась она уверенно и легко. Глядя на нее, Гварвин охотно верил тому, что рассказывали про Фаншон в городе. А именно: когда ее муж напивался, она разыскивала его в какой-нибудь харчевне, брала под мышку и преспокойно уносила домой, причем он не сопротивлялся, а лишь болтал руками и ногами и плакал.
Глядя на важную Фаншон, в чепце и кожаных башмачках, Гварвин поневоле начал улыбаться.
