Охотники на троллей - дель Торо Гильермо

Клэр заняла место рядом со мной, стряхнула грязь с ботинок и быстро и по-доброму улыбнулась. Ветер чудесно растрепал ее выбивающиеся из-под берета волосы.

– Акт второй, сцена вторая, страница вторая, – сказала миссис Лич. – Давайте прочитаем.

Таб вытаращился на меня, позабыв скандал с пончиками. Я откашлялся, взглянул на скачущие по странице буквы и нырнул в них с головой.

– И ты уйдешь, меня не успокоив?

Одна строчка, и я покраснел.

– Какого же успокоенья хочешь ты в эту ночь? – спросила Клэр.

– Твоей любовной клятвы, – отозвался я.

Без сомнений, эти строчки были шедевром рифмы и значения, но судя по ощущениям во рту, с тем же успехом они могли оказаться сухой кашей из пакетика. Клэр, разумеется, произнесла реплики Джульетты с такой же естественностью, как дышала, одно слово – будто капелька дождевой воды, собравшейся на кончике лепестка, а следующее – сухое, как пустынный ветер за пределами города.

Я изумленно посмотрел на нее и убедился, что она читает наизусть, а глаза устремлены на футбольное поле. В ближайшем углу тренировался Стив Йоргенсен-Уорнер без шлема. Он просто выполнял упражнения, но со сверхъестественной грацией, возвышаясь над всеми менее умелыми человеческими существами и ухмыляясь, словно продолжит так делать, пока не покорит весь мир. Клэр это восхитило, и я не мог ее винить. Такого рода движения тоже были своего рода поэзией.

– Блаженная и сладостная ночь! – прошептал я строчки из роли, не осознавая, что тоже помню их наизусть. – Но это все – не грезы ли ночные?

Может, это и впрямь сон? Я опустил глаза на обгрызенные грязные ногти, держащие пьесу, изношенные кроссовки на ногах и понял, что это символы моей жалкой жизни – потрепанной, незначительной, что вот-вот попадет под папину газонокосилку. Я притронулся к медальону под футболкой, совершенно другого рода символу, и подумал о мрачном мире под поверхностью. Какой сон лучше – полный безумных опасностей внизу или медленное удушье здесь?

Миссис Лич взяла очки за оправу, губы сложились в гримасу, требующую прекратить этот жалкий фарс. Но мой голос продолжал звучать, теперь громче, отчаяние было таким настоящим, что вполне соответствовало Ромео.

– Мне ночь сто раз мрачней без твоего сиянья! Как школьники спешат уйти от книг, так радостно любовь к любви стремится.

Миссис Лич выпустила очки.

Клэр отвернулась от футбольного поля и с любопытством посмотрела на меня.

– То милая моя зовет меня… – продолжал я. До этого мгновения я ощущал страдания душой и разумом. Теперь же они обрели голос, и я позволил им изливаться. – Как сладостно звучат слова влюбленных в ночной тиши, лелея нежно слух, как музыка!

Клэр улыбнулась не только уголками губ, а широкой улыбкой.

– В котором же часу должна я завтра прислать к тебе? Ромео!

– И впрямь Ромео, – сказала миссис Лич.

Преподавательница драмы стояла, прижав руки к груди. Как каждый хороший учитель, она знала, насколько важно сохранять внешние приличия. Но горящие глаза показывали, что она в восторге.

Я огляделся. Другие участники прослушивания сидели с ошеломленным видом. Даже с лица Таба исчез сарказм. Двое подающих воду мальчишек застыли со своими термосами на пути к полю и восхищенно уставились на нас. Миссис Лич повернулась к костюмерше, хлопающей в ладоши со слезами на глазах.

– Миссис Дантон, снимите мерки. Думаю, наш Ромео только что разбудил этот город поклонников футбола.

– Да, мне тоже так кажется, – отозвалась миссис Дантон. И немного наклонила голову. – Если мы сможем сделать его чуть-чуть выше, в этом все дело.

Костюмерша подошла поближе, разворачивая сантиметр и измеряя меня от пяток до ширинки и от талии до подмышки, при каждом движении издавая разочарованное «так-с». На уроке математики я изучил, насколько Клэр меня выше, но ее, похоже, это не волновало. Она скрестила руки на потрепанной куртке, и десяток браслетов скользнули по руке вниз. Ветер сдул темные волосы ей в лицо, и она заговорила достаточно громко, чтобы все услышали на фоне футболистов и гула газонокосилки.

– Очень интересно, Старджес.

– Никогда не понимал, как этот болтун мог зарабатывать на жизнь сочинительством, – заявил Таб.

– Пламя, – простонал я. – Я спущусь вниз в огненном пламени.

– Я покажу мистеру Шекспиру возрождение. Возрождение моего кулака.

– Никто не сможет произнести эти фразы, не выглядя при этом идиотом. Правда?

– В принципе, ты прав, – ответил Таб. – Уж точно только члены элитного клуба суперзвезд могут не сломать языки об эту вычурную ахинею. Сэр Лоуренс Оливье, сэр Кеннет Брана. Мы бы поступили неосмотрительно, выпустив из рук эту легенду сцены и экрана, театрального идола всех возрастов, сэра Джима Старджеса младшего.

Таб похлопал меня по спине. Рука у него была крупная, я покачнулся. Я услышал хихиканье со стороны футбольного поля, понурил голову и ускорил шаг. Мы направлялись домой, но разговоры о прослушивании не утихнут. Я посмотрел на «РоДжу» в руке. Всего сорок пять страниц, но как они оттягивали руку!

– И как мне все это запомнить? – спросил я.

– Подсказка, – сказал Таб. – Если забудешь строчку, просто крикни: «Вперед, «Боевые монстры» Сан-Бернардино!» – и все придурки на трибунах просто с ума сойдут, – он подмигнул. – Эта подсказка бесплатно. За следующую придется заплатить.

Мы как раз проходили мимо музея исторического общества Сан-Бернардино – слишком притягательной для Таба приманки, которую он не мог не заглотить. Он, как обычно, озорно усмехнулся.

– Не сегодня, – взмолился я. – Мне скорости не хватит.

– Скорости? Тебе? Не ты же тащишь эту сумку, сэр Джим.

Что я мог на это ответить? Он делал мне одолжение. И мы свернули в аллею, пройдя под новенькой рекламной растяжкой из винила. Особого смысла она не имела, хотя огромные буквы все равно производили впечатление.

Растяжка хлопала на ветру, словно вот-вот улетит, расправив крылья как летучая мышь.

Ни одного из нас не вдохновило увиденное внутри. Кэрол в билетной кассе отсутствовала. Мы заглянули за угол. В гардеробе тоже никого. Мы навострили уши. И разобрали какие-то звуки, слабую вибрацию голосов, но непонятно, откуда они доносились. Таб пожал плечами, подтянул сумку и протиснул грузное тело через турникет. Я последовал за ним, и мы прошли, осторожнее обычного, вверх по лестнице и под бизоном. В этот раз Таб не дотронулся до шерсти на подбородке.

Атриум Сола К. Сильвермана снаружи выглядел как обычно. Но когда мы толкнули дверь с матовыми стеклами, то оказалось, что внутри словно гудит улей. Персонал музея, от Кэрол до экскурсоводов и членов совета, с хмурыми лицами суетился вокруг, а мужчины в касках и рабочих рукавицах сновали туда-сюда, снимая коробки и стулья мини-погрузчиками. Мы с Табом онемели. Когда мы появились в зале, ни один человек не обратил на нас внимание.

По всей длине помещения раскинулся каменный пешеходный мост. Протянись он где-нибудь через речку в сельской местности, то выглядел бы вполне безобидным. Но внутри здания он упирался в границы комнаты с грозной первобытной силой. Он был древним, каждую бороздку и трещинку выбелили столетия. Стекло скрывало бо́льшую часть деталей, но десяток рабочих как раз собирались его снять. Мост явно доставили по частям, оба конца восстановили, но середина, соединяющая половинки, отсутствовала.

Мы с Табом подобрались ближе. Если бы не рабочие, мы бы прошли под мостом не пригибаясь. Со шпилей по обоим концам свисала паутина, вокруг замысловатой резьбы влажными заплатками рос мох. Мост казался почти живым существом, словно вот-вот из многочисленных трещинок высыпят крысы. Воздух был необъяснимо холодным, и я поежился, пытаясь заглянуть через плечо человеку в клетчатом пиджаке.

Он развернулся, задрав нос, словно собирался чихнуть и сдуть меня вон. Это был профессор Лемпке. Левой рукой он держал блокнот, но тут же выстрелил правой, каким-то образом умудрившись схватить нас обоих за воротник.