Иней Олненн - Книга 1. Цепные псы одинаковы
Взяли Ингерд и Ян по веслу, и поплыла лодочка из камышей, а как течение поймала, так заскользила быстро, подгонять не надо. Ингерд все на Горы далекие смотрел и чудилось ему, что зовут его оттуда, что огоньки вспыхивают то тут, то там, и зажигают их бёрквы, а может, это лучины засветились в становище Барсов?.. Нищим был Ингерд, потому как не было у него в жизни ничего, что мог бы взять он с собой, буде случится дальний путь, а огоньки уже звали за собой, и то были не лучины…
Скоро упала ночь, и была она темной, безлунной, звездной. По воде застелился туман, промокли Ингерд и Ян, а берегов не видать, куда плывут? Точно одни в целом свете остались, и вздохнул Ян:
— Так и не спросил я у Згавахи, каким путем идти племени моему…
— Зря не спросил, — отозвался с носа Ингерд, вглядываясь в ночь, чтоб не прибило их к берегу Стигвичей.
— Да я как увидел ее — у меня все вопросы из головы повылетали. Каждый из нас несет свою ношу, но кто несет тяжелую — того страшно.
Понял ли Ингерд, что Ян и про него говорит? Вряд ли. Достали они из мешка провизию, которую им в дорогу Велскья собрала, и молча разделили промеж собой.
Долгой была ночь, тихо шепталась вода за кормой, а по правому берегу, на высоких кручах кроваво тлели тарганы — погребальные кострища, Ингерд и Ян насчитали их девять. Это Стигвичи, Годархи и Торвалы хоронили своих убитых. Изо всех сил Ян гнал прочь дурные мысли, но они кружили над ним, подобно хищным птицам, и рвали сердце острыми когтями.
Долгой была ночь, но рассвет свое дело знал, и в урочный час светлым лучом прорезал темень, и отступила ночь. Не сомкнувшие глаз Ингерд и Ян принялись выгребать к своему берегу, под сень склонившихся к самой воде ив и ракит. Утро выдалось свежим, и Ян и Ингерд продрогли в отсыревшей одежде, а потому пристали к берегу, спрятали лодку — авось когда-нибудь пригодится — и дальше пошли пешком, этак все теплее, чем сиднем сидеть, да и безопаснее. Ингерд все еще хромал, сильно его зацепил капкан-то, да и Ян от боли в затылке поругивался сквозь зубы.
— Вроде и в бою настоящем не были, а калеченые, как два юнца зеленых.
Почуял Ян, что по своей земле идет, расслабился, а зря: забыл, что дозоры тут ходят чуткие, зоркие, солнце выкатиться не успело, как напали на них из ольшаника, руки за спину заломали и — лицом в мох.
— Кто такие? — приглушенный голос спросил их. — Стигвичи? Годархи? Торвалы? Отвечайте, не то смерть вам.
Ян с трудом повернул голову, выплюнул мох и мелких букашек и ответил:
— Погляди повнимательнее, легкокрылый, и надо ли тебе называть имена?
— А, это вы…
Их тотчас отпустили, Ингерд и Ян поднялись на ноги, отряхиваясь и поправляя оружие, которое и достать-то не успели.
Перед ними стояли пять человек, одетых в штаны и рубахи, нарочно выкрашенные соком дерева редкого, что растет по низинам и болотам, от сока этого такую одежду не разглядишь посреди зарослей, как ни старайся. Все пятеро держали легкие короткие луки, удобные в засаде, на поясе каждого висел кинжал, а боевые мечи — за плечами, чтоб не мешали, словом, обычное снаряжение дозорных — ни тебе тяжелых копий, ни громоздких щитов, кольчуг и налокотников, а вместо обычного кармака — закрывающие лоб и узлом завязанные на затылке ксары — особые платки, под которые волосы прячут, чтоб на лицо не падали да за ветки не цеплялись.
То были краевые дозорные, что по самым дальним рубежам ходят, те, что при опасности отправляют в становище гонца, первыми принимают бой и, если надо, сражаются до последнего человека. Ян был рад видеть их, а они хмурые, глаза отводят, молчат. Понял Ян: недоброе что-то случилось, пока дома его не было. Обратился он к янгру — первому из дозорных — и спрашивает:
— Спокойно ли в землях наших, Рискьёв?
— Спокойно нынешнюю ночь, — глухо отвечает янгр, а в глаза все одно не смотрит.
— Спокойно ли было прошлую ночь? — спрашивает Ян.
— Спокойно, — отвечает янгр. — Звери спали, птицы спали, мы очей не сомкнули, мечи наши ножен не покидали.
— Скажи мне, Рискьёв, — продолжал пытать его Ян, — спокойно ли было в позапрошлую ночь?
Ингерд напрягся, знал, что дурную весть услышит.
— Страшной была позапрошлая ночь, — отвечал Рискьёв. — Годархи и Стигвичи перешли Стечву и напали на становище, и было их такое число, что запросили мы помощи, и дрались они так, что мы каждую пядь земли кровью своей полили. Нас не застали врасплох, но то была не драка, то была война, где нет места жалости, где не берут пленных, где поднимают меч против жен и детей.
Побледнел Ян, покачнулся Ингерд, а Рискьёв дальше говорит, и молчанием свидетельствуют его слова Соколы:
— Бились мы всю ночь, а к рассвету подоспели к Стигвичам и Годархам Асгамиры да Торвалы, в третий раз засветили мы Крутогор и дождались помощи Орлов и Туров. Черна была та ночь, но день, пришедший следом, был еще чернее — мы собирали и хоронили погибших. Много бойцов полегло, Ян. Лучших наших бойцов.
Голос янгра сорвался на хрип:
— Среди них — твой младший брат и твой отец, Ян. Соколы лишились Высокого Янгара.
Ян застыл на миг, будто не сразу понял, а потом пошатнулся, застонал, рванул ворот рубахи, Ингерд плечо подставил, но Ян его оттолкнул. Больно ему было, слезы закипели на глазах от боли такой, но Ян был муж, воин, а потому с силой провел по лицу загрубевшими ладонями, утирая непролитые слезы, ничего не сказал, ударился о землю, обернулся соколом и в небо взмыл. Ингерд проводил его взглядом и спросил?
— Куда он? На вересковый берег?
Рискьёв молча кивнул. Тогда Ингерд, не раздумывая, перекатился по земле, обернулся волком, и только видели Соколы мелькнувшую белую полосу на черной шкуре, и он исчез.
Рассвет горел в полную силу, когда добежал волк, припадая на одну лапу, до верескового берега.
Стечва текла тут привольно, широко, с одного берега — раздольные поля, и с другого тако же. С левой, Соколиной стороны, от самой воды тянулись мшистые бугры, промеж них карабкался кверху багульник — болей-трава да кривые игольчатые вересковые деревца, потому берег и звался вересковым.
Предутренний туман стелился по земле, волк задрал морду, ловя запахи, сам застыл, ноздри трепещут. Потом поймал тот, что надо, и снова в туман нырнул. Бывал он здесь и куда идти — знал. Далеко тянулся вересковый берег, и причудливо изогнутые деревца сильно походили на людей — кто высокий, кто малый, кто сгорбленный, кто скрюченный. И вот поднялись из тумана один за другим курганы, и было их ровным счетом десять, и остановился волк, потому что сюда он и шел.
С незапамятных времен, когда Соколы заселили эти земли, хоронили они здесь своих мертвых. Над умершими от старости курганы насыпали по левую руку, над павшими в бою — по правую, и было их несравнимо больше. Самые старые давно заросли соснами и ракитником — ни дать, ни взять простые холмы, мимо пройдешь, не оглянешься, другие травой покрылись, а какие еще только зарастали. Но был среди них один, в который сразу упирался взгляд — холм сырой земли, черной, каменистой, солнце еще не успело высушить его, потому что сегодняшнее солнце было первым, которое вставало над ним. Услыхал волк горестный соколиный клич, перекатился по траве, человеком обернулся и пошел вперед осторожно, знал, что не захочет видеть его Ян. Но не мог не пойти.
Ян сидел на земле у подножия кургана, спрятав лицо в коленях, только светлые волосы видел Ингерд да на затылке грязную повязку с проступившим пятном крови. Вздрогнул Ян, услыхав шаги, поднял голову, и остановился Ингерд, натолкнувшись на его взгляд, полный тоски, отчаяния и боли, будто свое отражение увидел. Верно, Ян то же почуял и в лице переменился. Смерть повязала их рука к руке, хотели они того или нет.
— Нет. Я не стану таким как ты, Волк, — медленно и четко произнес Ян. — Не будет того. Я не отдам свою душу бёрквам. Это слишком просто.
— Просто? — вскинул голову Ингерд. — Не суди о том, чего не знаешь, быстрокрылый.
— Я не хочу этого знать, — проговорил Ян сквозь стиснутые зубы. — Я мог бы дать клятву и отомстить. Как бы я хотел этого!.. — воскликнул он яростно, но тут же погасил в себе эту ярость. — Но мне должно думать не о себе, а о других.
— Тебе есть о ком думать, — тихо сказал Ингерд, — и в этом между нами разница, Сокол. У меня же нет ничего, кроме мести, я живу ею, я ее пью, питаюсь ею. Отними у меня месть, и я умру, потому что мне нечем будет дышать.
— Мое племя приняло тебя, — голос Яна был глух. — Ты мог бы принести нам много пользы…
Ян запнулся, удержав в себе слова, каким не должно было сорваться с его губ, но за него договорил Ингерд:
— А принес горе, Сокол. Я обманул и тебя, и себя, и всех, понадеявшись, что смогу жить в чужом племени, как в своем. Нет. Каждый новый день становился тяжелее прошедшего, и неподъемной стала тяжесть. Казню себя за то, что ты пошел со мной.
