Вера Школьникова - Выбор Наместницы
Наверное, он все-таки кричал, потому что конец кошмару положил стражник, растолкавший извивавшегося во сне от боли мальчика. Леар с трудом сел на кровати, с ужасом уставился на свои руки, все еще не веря, что это был только сон, что его руки не покрыты ожогами, а из ран не сочится кровь. А самым большим наслаждением оказалась тишина: охранник что-то торопливо втолковывал прибежавшему лекарю, няня тормошила мальчика, спрашивала, что с ним, Леар не отвечал, улыбаясь во весь рот. Этот шум не мешал наслаждаться настоящей тишиной – змея, проглотившая его брата, или брат, превратившийся в змею, чем бы ОНО ни было, но это существо, наконец, замолчало.
Энрисса разделяла каждое из этих чувств: и одиночество, и веру, и страх, и надежду, и наслаждение. Хранитель зря беспокоился – она не собиралась открывать глаза, вырываться из чужого сна, наоборот, жадно впитывала в себя пьянящие яркостью ощущения, уже не разделяя, где она, где Леар, где покойный Элло, наслаждаясь триединством. Теперь она понимала, что такое узы Аэллин: это избавление от одиночества навсегда – даже за гранью смерти.
Мальчик приближался к матери – медленно, как будто борясь с испугом, он все-таки подошел, стал перед нею, неуверенно позвал:
– Мама? – он с трудом узнавал в этой бледной неподвижной женщине, чье лицо утратило все краски, и даже темные волосы как бы потускнели, свою красавицу-мать.
Та ответила не сразу, она медлила, словно не верила своим глазам, потом по ее лицу пробежала прежняя улыбка, скулы пошли красными пятнами, она протянула сыну руку:
– Элло, слава богам.
Мальчик вцепился в ее руку, прижал к щеке и замер, уткнувшись в материнские колени. Тянулись мгновения, он ждал – мама поймет, что ошиблась, и сейчас она позовет его – но Соэнна молчала. Что-то сказала няня, мама ответила – но так и не окликнула его, Леара. И тогда страх, что она так и не узнает его, вырвался криком:
– Я не Элло, мама! Я Леар!
Что происходит, мама ведь никогда не путала их? Страшное подозрение впервые в жизни закралось в его душу: она не хочет, чтобы он был Леаром! Она не любит его! Ей нужен Элло, только Элло… и мальчик заплакал. А вкрадчивый голос заглушал судорожные всхлипывания, шептал в уши: да, ты прав, ты все понял, наконец-то все понял. Она не любит тебя, она плохая, теперь ты видишь?
И Энрисса не сомневалась: конечно, мать не любит его. Кто это придумал, что матери обязательно любят своих детей? Ее мать тоже не любила свою единственную дочь, иначе бы не умерла так рано, не оставила ее одну.
Отец улыбнулся сыну:
– Однако, милорд, вы выросли.
Леар зарделся от удовольствия: в самом деле, его ноги, прежде болтавшиеся в воздухе, теперь доставали до пола, когда он сидел за обеденным столом. Но тот же самый тихий голос, ставший уже привычным, прошептал: «Он только сейчас заметил. Ты не нужен ему, Леар, он так редко видит тебя, что ничего не замечает. Ты можешь вырасти, а можешь умереть – он ничего не заметит. Он и сейчас не думает о тебе, он даже не смотрит на тебя, ему нужна она» И Леар перехватил взгляд, которым его отец смотрел на его мать, и краска от похвалы сгустилась в краску стыда и возмущения. Он не мог понять, что так возмутило его в этом взгляде, но всеми порами кожи чувствовал что-то омерзительное и противное, запретное и волнующее, что-то, связывающее этих двоих между собой и исключающее его. В этот миг он как никогда раньше был чужим здесь.
Герцог, как обычно, ничего не заметил. Он с довольной улыбкой смотрел на сына, потом снял с пояса кинжал в металлических ножнах:
– Вы достаточно выросли для настоящего оружия. Деревянные мечи оставим для малышей, – он протянул сыну кинжал.
Мальчик, моментально забыв о том, что еще миг назад чуть ли не ненавидел своего отца, с замиранием сердца подставил ладони:
– Это м-мне?
– Кому же еще?
Да, да, как же мудр этот голос! Он прав, он прав во всем! Отцы тоже не любят своих детей, плод мимолетного вожделения, что служит потом для удовлетворения мужского тщеславия. Ну почему ей никто не объяснил эту простую истину в детстве – так, как Леару? Почему она послушно исполняла отцовскую волю, плакала, когда он был недоволен, год за годом пыталась заслужить если не любовь, то хотя бы похвалу?
Леар не спал. Он лежал, откинувшись на подушку, и слушал тишину. Он ждал, ждал, с каждой минутой теряя терпение. Днем голос, звучавший в его мыслях, только подсказывал, помогал ему самому догадаться, понять что-то важное. Ночью голос беседовал с ним, рассказывал удивительные истории о далеких землях, о других мирах, где живут люди, не похожие на людей, о подземных городах, залитых светом ярче солнечного, о летающих кораблях и пылающих звездах. Мальчик с жадностью впитывал знания, понимая, несмотря на свой малый возраст, что никогда не сможет никому рассказать про чудесные картины, возникающие перед его глазами… ему не поверят, а то и начнут лечить. Но этой ночью Леар жаждал не рассказа, а разговора. Он никак не мог забыть о чем думал весь день: он не нужен ни отцу, ни матери. Леар не хотел этому верить, он надеялся, что голос ошибся, и что сейчас все станет на свои места. Мама и папа не могут не любить своего сына.
– Ты так уверен в этом, мой мальчик?
– Но они любили меня!
– Это было раньше, пока вас было двое, а теперь ты один.
– Но я не один!
– Они не знают об этом.
– Я скажу им!
– И лекарь будет поить тебя горькими травами, а жрец читать молитвы, чтобы боги вернули тебе разум.
Леар вздрогнул:
– Но я не могу так больше, и Элло не может. Он не может все время прятаться. Сегодня утром он вышел, и мама узнала его. Она так обрадовалась… что это он, а не я!
– Да, это опасно. Вас двое, но люди видят только одного. Люди боятся всего непонятного.
Леар вздрогнул:
– Та эльфийка на празднике, она тоже так говорила.
Голос стал ближе и доверительнее, словно невидимый собеседник присел на край кровати:
– Тебя уже боятся, Леар. Ты знаешь, что люди делают с теми, кого боятся?
Страшные картины сменялись одна другой: люди, прикрученные цепями к столбам, сгорали на огне, метались по кругу, пытаясь закрыться руками от летящих в них камней, кричали в руках палачей. Их разрывали на части лошадьми и топили в нечистотах, вешали и погребали заживо, избивали и обливали грязью, ослепляли и клеймили, и будучи бесконечно далеко, Леар чувствовал их боль и страх, их гнев и отчаянье, их одиночество, и, самое страшное – их стыд за свою непохожесть на других.
