Людмила Минич - Ступени в вечность
Становилось все горячее. Маритха с усилием оторвала руки от огня, рвущего все внутри, поднесла к лицу. Темные и липкие, они расплывались перед глазами. Девушка снова прижала ладони, силясь втолкнуть это все обратно. А Такхур все стоял над ней и смотрел, мрачно, ненавистно.
Вот когда время кажется вечностью. Когда так больно…
Маритха уже давно перестала возиться на каменном полу, она только неровно стонала, все еще ощупывая свое тело где-то под ребром, сморщившись и не смея закрыть глаза, ведь там злобно щурился Такхур. Ноги вернулись, теперь бесполезные — ей уже не встать. Там, где так болело, все принялось неметь. Все, кроме боли — она пошла дальше, словно рана расползалась. Казалось, что весь живот уже охвачен огнем. Тело начало содрогаться. Маритха все еще молила сквозь боль о помощи, но мольбы, даже внутренние, слабели.
Раванга так и не пришел. Тангар… лучше бы он и не приходил.
«Помоги!» — взмолилась она. И не хотела, но не смогла себя пересилить. Дверь все еще не отливала гладкой поверхностью камня, оставалась сгустком мрака, но никто не ответил.
Маритха стонала недолго, но ей казалось, что вечность. Потом боль начала понемногу слабеть, и она почувствовала облегчение. Наверно, кто-то все-таки помог. Значит, скоро будет тут…
Начали появляться мысли, тугие и неповоротливые. Только вот похолодало. Теплое пятно расползалось снаружи, наполняло арчах, а внутри стало зябко. Но это ничего, пускай только боль уйдет.
И боль уходила, таяла на глазах, утекала струйками. Маритху начало морозить всерьез.
— Ну что… — прошептала девушка, обретая дар речи. — Ты рад?
Такхур осклабился, однако ухмылка тут же сменилась знакомой гримасой. Ненавижу, говорила она.
— Нет, ты скажи, — шелестела Маритха, — ты теперь… рад? Сокровища Бесс…мертных… их нет… Такхур.
Он снова сгреб ее за арчах.
— Врешь! Говори, куда подевали!
— Это все… виденья.
— Я держал их! Вот этими руками! — совал он в лицо ей свои клешни.
— Это… такие виденья… обман… Кажется, что есть… А там… что придумал…
Ее трясло от холода все больше. Зато боль уходила все дальше. Или Маритха от нее уходила.
— И цена им… такая же! — Она зашлась смехом, но ее тут же грубо встряхнули, вырвав кучу стонов.
— Что ты мелешь, дура?
— Правду…
Под сводами раздался дикий вопль. Тангар сподобился вернуться. Маритха же не могла беспокоиться ни о чем, кроме того, что делается за черной стеною, и потому, когда бывшие хранители сцепились неподалеку от нее, она почти не взволновалась из-за Тангара.
Озноб жестоко сотрясал ее, перед глазами принялись мелькать разноцветные пятна. Таких необычайно ярких и чистых цветов тут нет, это она в Храме на озере… несется над водою. К водопаду. Рука об руку.
Она очнулась. Нарутха стояла над ней и глядела.
— И ты… меня… укоряешь… За что? — Желтые глаза не мигали. — Я видела… вечность, — рассказывала она нарутхе. — И еще… много…
Взгляд зверя стал почти беспощадным, и девушка устало закрыла глаза.
Он вернулся. Он ее не бросил. Для его чудесной силы исцелить ее — пустяк. Для него все пустяк.
Маритха подошла к нему, чтобы ее снова обняли… чтобы искры…
Вот теперь она застонала от другой боли, горше горького, но глаза уже ни единой слезинки не выдавили, не вышло. Никого с нею рядом не было. Только хранители выкрикивали что-то над головою. От них ужасно в ушах звенит, но больно не от этого. Он не вернулся. Это все забытье. Навеяно…
Нарутха сурово взирала на девушку. А Маритха уже не видела… лишь иногда, урывками. Перед ней кружились обломки ее глупой жизни. Мать, что изо дня в день ждала старика Ведателя. Иган, что неловко утешал перед долгой разлукой, а сам так и не собрался возвратиться. Маритха хихикала, глядя на это все откуда-то сверху. Отец, Ниха, муж ее… проводники, погонщики, торговцы… дорога в Табалу слилась в одну серую ленту из неотличимых лиц. До одного мига. Встречи. Он спас ее. Или нет, не спас… Что-то она позабыла… не важно…
— Спаси ее! — услыхала она вопль Тангара сквозь вереницу картинок. Ах да, Тангар еще, в этих образах, его много, он тут и там. Он любил ее.
— Я не могу, — спокойный голос Раванги, тот самый, от которого сердце когда-то плавилось, как жир в жаровнике. Теперь почему-то не тает. Голос другой… или сердце… — Тело повреждено очень сильно. Оно не удержит Нить.
Это чье тело не удержит?
Это ее! Маритху внезапно выбросило из забытья. Какой-то удар. А, это хранители еще дерутся и хрипло дышат. Уже не кричат.
— Я умираю? — тоненько сказала девушка, даже не прошептала.
— Все мы смертны.
— А Дверь? Она… еще…
Маритха поворачивала голову, но разглядеть ничего не могла. В глазах темно, от Раванги остался только далекий голос. Почти не трясло, только подрагивало внутри немного. Тела уже почти нет. Нечему трястись. Нечему болеть.
— Открыта, — донеслось из беспредельности.
Она, кажется, вздохнула. Может статься, Бессмертным одной ее смерти хватит.
И снова ее унесло. Перед глазами сияли Нити. Чистые, ясные. А там, внизу, фигурки какие-то. Маритха вспомнила: она им обещала. Что ж, этим нечего жаловаться. Она все для них сделала, и не ее вина, что так случилось.
Вечность…
Эта надежда — последняя.
Это лицо — уродливо.
Эта ступень — предел.
В последний раз она очнулась на какой-то миг и даже зрение обрела, чтобы увидеть проклятые глаза нарутхи. Потому что в последний миг всегда вспоминаешь. Каждый раз, чтобы потом забыть опять. Маритха испустила ужасный крик, ибо, наконец, поняла, что она потеряла. Теперь уже навсегда. Она отдала свою вечность. Глупо и бездарно. Утратила безвозвратно.
Маритха закрыла глаза. Навечно.
В храмовом подземелье, как и пелось в ее песне.
Из мрака Двери шагнула знакомая ей фигура, но девушке уже не суждено было ее видеть.
Сын Тархи вышел из междумирья, увидел тело почти под ногами, схватку двух хранителей, уже не раз друг друга задевших, Равангу, склонившегося над Маритхой, и тут же постиг происшедшее.
— Она умирает.
— Это так. Нить еще не истекла, но тело мертво. Осталось немного. Разделение сейчас начнется.
Такхур вдруг споткнулся, нелепо изогнулся и покатился по каменному полу. Он едва успел подняться и увернуться от чего-то, как его тут же бросило в другую сторону. Ужас разукрасил его лицо пятнами, глаза — безумием. Он орал, корчился от какой-то боли, несомненно, ужасной, падал и с трудом вставал, извивался и все равно пытался уйти от неминуемого. Однако прошло совсем чуть-чуть, и он больше не смог подняться. Его тело само поднялось в воздух, как будто кто-то бросил его, окрасилось кровью. Хранитель взвыл не своим голосом, хватаясь за бока. Одежду рвали с него вместе с кусками мяса. Неведомо кто и неведомо зачем. Тангар оторопело взирал на это, вставши столбом.
