Владимир Романовский - Год Мамонта
Завоевание — это как получится, а главное было — захватить в плен и доставить в Арсу давнего подлого врага всех артанцев — Конунга Кшиштофа. Что и было выполнено. Для пущего убеждения и закрепления казнить Кшиштофа следовало не сразу, но по прошествии двадцати дней, дабы доблестный народ Великой Артании имел бы время должным образом вознегодовать и съехаться частично в Арсу для присутствия на площади.
К ратуше, с фасада которой по приходе Улегвича к власти сбили ниверийские орнаменты — сухарики, мини-колонны и фронтон, заменив их несколькими продолговато-округлыми, похожими на половые органы, выпуклостями и пиллярами — приставили леса и за несколько дней соорудили нечто вроде деревянной ложи, продолжающей собою балкон второго этажа. Ложа выдавалась футов на пятнадцать вперед и имела крышу. Ее обили бордовым бархатом и украсили гербами, после чего она упала и рассыпалась. Пришлось срочно обвинить в саботаже и казнить половину строительной бригады. Ложу снова собрали и снова приделали к балкону, укрепив снизу вертикальными опорами — на более высокий полет инженерной мысли артанские строители оказались в этот момент не способны. Возможно, они были перевозбуждены приближающимся событием.
Улегвич, не очень доверявший артанским строителям, загнал в ложу пятнадцать человек, включая младшего своего брата, которого давно подозревал в нехороших помыслах, и заставил их там просидеть в течении пяти часов. Ложа выдержала.
Казнь назначена была на полдень следующего дня. Эшафот по середине площади соорудили небольшой, с внушительным столбом по центру.
К полудню площадь заполнилась народом. За исключением ратуши, все дома на ней были одноэтажные, и некоторые артанцы, проявляя смекалку, договорились с хозяевами и за определенную мзду абонировали себе места на крышах.
За полчаса до полудня к эшафоту протолкались два палача в балахонах и капюшонах с прорезями для глаз, и с инструментом, взобрались на эшафот, придерживая подолы балахонов, и торжественно встали по бокам столба.
За четверть часа до полудня в ложе появился Улегвич в окружении четверых своих приближенных. Толпа приветствовала повелителя Артании восторженным воем и криками.
Наконец к полудню появилась телега, влекомая скептически настроенной лошадью с покусанным комарами задом — в Артании все еще стояла теплая осень, и пыльную Арсу ласкал дующий с плещущегося в двухстах верстах к юго-востоку Южного Моря нежный субтропический бриз.
Кшиштоф — с выбитыми зубами и сломанным носом, со связанными за спиной руками, изнуренный побоями, унижением и голодом, сидел в телеге, безучастно глядя на бушующую толпу. На него показывали пальцами, но это было закономерно — артанцы хорошими манерами никогда не отличались.
Телега подъехала к эшафоту. Двое конников, сопровождавшие ее, ухватили Кшиштофа под мышки, выволокли из телеги, и передали палачам. Улегвич сидел, опираясь локтем о перила ложи, в величественной позе. Он не встал, не подался вперед, не повернул голову. Сдерживание эмоций производит хорошее впечатление на неумеющих владеть собою подданых. Одними глазами следил он — за действиями палачей, уже разрезавших веревки на руках Кшиштофа и теперь привязывающих его к столбу руками вверх, за настроениями народа, за небом — там, в небе, толклись облака, и дождь мог все испортить, но, вроде, еще не собирался. Четверо волхвов, которым хорошо заплатили, и которым вменялось следить, чтобы не произошло накладок с погодой, старались во всю на углу площади, но, возможно, толпа их отвлекала.
Выставлять напоказ свои эмоции нельзя, а как хочется! Какой я все-таки молодец, подумал Улегвич. Вот — больше двадцати лет этот вот, к столбу привязанный маленький тощий слав был пугалом для всех, даже для славов, а уж артанские матери детей с колыбели им пугали, вот, будешь себя плохо вести, придет Кшиштоф и тебя съест. Легенды сочиняли про него, дрожали, ненавидели, и ничего не могли с ним поделать. Совались в Славию, а он их там бил, и, пройдя по обледенелому берегу, шел в Артанию — карать! Сколько стоит, до сих пор, славских укреплений по всей северной Артании, сколько форпостов, чего-то там славы ищут в артанской почве — в полной безопасности, уверенные, что их никто не тронет, не посмеет. И вот за каких-то несколько месяцев — вот он, здесь, в Арсе — поверженный, побежденный, жалкий. Вот его раздевают до гола палачи, вот обнажаются тощие ребра, щуплая шея. Вот уже открывают ящики с жуткими своими инструментами, чтобы снять с него, живого, кожу, как рубашку, а потом — хворост, и огонь, с четырех сторон. И начнет он сейчас кричать жалким голосом, и будет трястись его голова. И все это сделал он, он, Улегвич, молодой, яростный, величественный. Мы вернемся в Славию. Мы сожжем Висуа! Мы разгромим Ниверию! Мы заставим этих тварей, изнеженых, якобы цивилизованных, подчиняться — моей железной воле! Я стану властелином трех царств! Этот жалкий слав мечтал об этом, и подлый нивериец тоже об этом мечтает, но они ни на что не годны — у них было время, они бряцали оружием, но так ни на что и не решились, за все эти годы. Они ничтожны. Один я — смогу! Я — смогу!
Один из сидящих на крыше дома людей поправил рукой спадавшую на лоб прядь. Лоб был покрыт испариной, и человек боялся, что влага размоет краску, и потечет с пряди на лоб грязно-черная струйка, и выдаст его. И клейкая прозрачная смола, стягивающая скулы, от жара может расплыться, и тогда станет понятно, почему эти раскосые глаза не черные, но голубые. Будет жалко.
Человек сидел на крыше один. Это было странно — на остальных крышах люди расположились густо, но именно здесь, на этой крыше, никого кроме него не было. Кое-кому это стоило больших усилий все эти два часа. Не ему. У него была особая миссия — отвлечение внимания. По принципу Хока, как объяснил командир.
Вот палач вынул огромный кривоватый нож и щипцы. Второй палач уже держал вторые щипцы наготове. Сейчас жертве сделают надрез вокруг талии и будут стаскивать кожу. Или, может, сперва займутся гениталиями. Раз на раз не приходится.
Гул толпы снизился заметно, все застыли в ожидании. Человек на крыше лег на живот, изображая пристальное внимание. Внимание его действительно стало очень пристальным, но глаза его смотрели вовсе не на приговоренного. Человек протянул руку и придвинул к себе арбалет.
Нужен крик, поэтому выстрел в голову делать нельзя. Необходим резкий, хриплый выкрик, желательно протяжный, чтобы все обратили на него внимание, чтобы заинтересовались — кто это там орет? Человек плавным, но очень быстрым, движением перекатился на бок, приложился, и спустил курок. Тут же, не дожидаясь крика, но зная, что крик будет, он отполз назад. Его видели с соседних крыш, но не видели с площади. А те, на соседних крышах, не скоро сообразили, что, собственно, произошло.
