Сергей Дунаев - Приговоренный к жизни
— Взяв в руки автомат. Взяв, как женщину.
— Айрем! — воскликнул я в ответ на эту нежданную пакостную реплику, — что ж за похабство? Я же играю сейчас, неужели вы не поняли? И что это за неприлично пафосные сравнения… Вот я однажды имел девушку сотовым телефоном, а вы автоматом, уверен — никогда…
— Верно, сэр Дэй. Но значит, я способен на большее. Нереализованные фантазии сильнее наркотиков. Я отвернулся от него, не удостаивая ответом.
— Мир этот живет бессмысленным насилием и в то же время печалью обреченности всего, что лишь может быть… Метагалактика божественности — это созвездие бессмысленности и красоты, бессмысленности красоты. Метагалактика Даэмона (я улыбнулся) — это почти безнадежное ожидание небывалого очарования. Но оно настолько сильно, что убивает. Но ради одного мига невиданных ощущений… Впрочем, все. Мне нечего больше сказать. Интереснее… наверное, забавнее будет говорить о разочаровании — разочаровании, неумолимом, как радость. В вашем же любимом «Терминаторе», помните, правильный как пропеллер Джон Коннор говорит — «все, во что я верил, оказалось дерьмом». Это фатальность всех, кто умеет верить (а те, кто этого не умеет, мне неинтересны). Разочарование — оно всегда за кадром подвига, преображения, любви. Черно-белый телевизор, мелькнувший цветной картинкой, завтра снова станет черно-белым… Томный девичий голос, еще вчера так настойчиво и очаровательно требовавший жертвы, не раздасться сегодня уже… И за гранью того, что внушало страх, — истерический смех. Ну и плакать захочется, конечно, ведь все это — лажа, но она отравляет кровь невероятным полетом.
— Я понимаю, — сказал Айрем задумчиво. — Жизнь оказывается совсем не тем, чем ожидал? Болезненный смех за гранью страха… То, что стоило жизни, оказалось просто наивным бредом. И все бессмысленно…
— Ты проснулся, да?!.. Это уже значило бы, что у игры есть правила. Но их нет. Возможно, наивно дрожа под небом незнакомого мира, ты узнаешь в сердце, что все это не более чем фанера и засмеешься. Но тот правдив, который помнит, что такой смех только пролог его завтрашних слез. Дальше все становится не так… в окне мелькнет принцесса, красивая девчонка — и застынет от боли сердце, снег заскрипит в ритме торопливых шагов никуда, вздох послышится с незнакомой стороны. А ты должен выйти из дурного сна, чтобы почувствовать это. Чтобы чувствовать, а не думать. Как цветы, например, чувствуют. Что, Ангус Айрем — непохоже на то, что все это правда? Он откинулся на спинку сиденья, предпочитая не отвечать. Мне тоже показалось, что так лучше.
— …Вообще мне все эти разговоры непривычны, как мыть зверинец. Но раз я вышел, придется сказать что-нибудь жизнеутверждающее. Но жизнь утверждает только одно — смерть. Карабас-Барабас с перепою возьмет да и швырнет вас об стенку или открутит голову, а то может по недосмотру зальет морковным соусом (какая гадость…) И чем плох мир — не тем, что означает боль, а тем, что она всегда неожиданна. И не зависит от тебя. Но я знаю, как уйти и разорвать. Когда боишься боли — сделай себе больно сам, и никто уже не сможет ничего тебе сделать. Бедные куклы… знаете ли вы, что можно бунтовать? Карабас-Барабас спит, так добавьте ему в суп керосин, а в табак подсыпьте пороху. Куда интереснее играть в непристойные волнующие игры с нежными таинственными феями, ходить по перилам и падать. Падать так прекрасно… Я научу вас любви, настоящей любви, от которой не можешь заснуть. От которой можно и камин зажечь… (опять же польза). Все это — слова и шутки, скажите вы. Обыкновенный фигляр м-р Дэймон, не больше чем фигляр. Тогда начнем рвать ниточки прямо сейчас, не спросив вашего великодушного разрешения, ибо уж в чем я не нуждаюсь — так это в ваших советах, и делаю то, что хочу, с кем хочу и когда хочу. А теперь вот вам за «фигляра». В тот же момент в зале свет погас и стало холодно. Они не сразу поняли в чем дело в темноте, а все было просто — ни стен ни потолка больше не существовало, равно как и пригорода Брайтона, где происходило действо. Пустынное снежное поле вокруг, и только…
— Вы думаете это сон, дорогие мои? Вот вам ваше любимое солнце, чтобы вы больше так не думали… И я поднял солнце над пустыней, что была вокруг и они испугались, что не спят. Шорох пробежал среди собравшихся, а потом мороз. Ведь зимою… Они молчали, не в силах сказать. И я молчал, зная — всякое слово окажется теперь лишним. Айрем подошел ко мне, внезапно бесстрастен:
— Сэр, а Лондон сейчас на месте?
— И да и нет, Ангус Неглупый. Реален лишь тот мир, который ты видишь, мир в границах только этого горизонта. А дальше — пустота, нет ничего.
— Но ведь я могу позвонить в Лондон, хоть и не вижу его…
— Давай. Айрем достал сотовый телефон, включил и поднес к лицу. Но то, что он услышал, внезапно напугало его и он поспешил отключить трубку, бросил ее на холодную землю.
— Ну чего, вернуть все на место? Но ведь скажете, обычный фокус был или гипноз…
— Нет… — услышал я ни от кого. Медленно, как на проявляющейся фотографии, посреди снежной пустыни проступили безжизненные контуры улетевшего зала, полупрозрачные, призрачные. Сквозь них еще можно было ходить — туда, обратно. Они смотрели на меня бессмысленными глазами, и я ушел от них, шагнув в сгущавшийся туман. Расстаяв в облаке. Спустя мгновение стены стали реальными — уже позади меня. А я шел по снежному полю, матерясь от холода. Не хотел назад, вообще ничего не хотел. Быть может, только уйти в наркотический бред на границе смерти, увидеть принцессу Мэри Глендауэр, розу надзвездного сада, уже не раз спускавшуюся ко мне в комнату из своего занебесного царства. Я прошептал ее имя, но впервые она не появилась. Тогда я обернулся, чувствуя, что она может быть позади, но и там — никого. Как я благодарен им за то, что они не послушались меня тогда и не пришли — это возбудило мои остывшие ощущения… Бессмысленные шаги уводили меня все дальше на север, к Лондону, мне уже слышался далекий колокольный звон. Так несется призрачный всадник в спустившейся тьме. Пуста дорога перед ним, пуста и ненужна, и даже печаль его забыта и оттого печально ему; и лишь то, что было — будет и будет… Снег заметет одинокую душу, колокол прозвучит о ней вдалеке да одинокая птица мелькнет в небе… И еще я чувствовал, будто вдохнул слишком много и оттого переполнен не воздухом даже, а волшебной аурой, напоминающей драгоценные камни размерой с галактику и болезненные объятья с Син, когда у меня была простуда и температура под сорок градусов по Цельсию. Моя бесстрашная девочка, хотя бы ты иди сюда. Мне плохо. Она появилась справа, выхваченная из теплого дома, в легком платье и сразу побежала мне навстречу. Я сказал еще, и рядом упала роскошная русская шуба, подарок властителю зимы. Я набросил ее на плечи Син и мы пошли дальше, прислушиваясь к колокольному звону, который, казалось, уводил, раздаваясь то спереди, то сзади; еще не понимая, что начинается война. Потом мы набрели на тропу посреди поля и я увидел едва заметные следы, какие оставляют только привидения и какие лишь мне видны, расслышал их неслышные шаги, почувствовал в воздухе разлитый след их запаха, как в древнем гэльском храме. Здесь явно недавно прошли сиды и я понял, надо идти по этой невидной тропе в белоснежном снегу. Моя девочка мерзла и я взял ее на руки и понес, продолжая идти по неровным сугробам. На холмике, куда мы вышли спустя полчаса, лежала чудесная волшебная корона. Я почувствовал себя без сил, но Син взяла ее и надела мне на голову. И мир вокруг исчез.
