Валентин Маслюков - Погоня
— Дай ей в ухо, чтоб не визжала! — советовал кто-то.
— Заткнись, пусть говорит, что тебе? — огрызался другой.
Словом, каждый резвился по-своему и все с сосредоточенной, благоговейной гримасой в лице следили за шипением обожженного жаром мяса, хватали зубами нестерпимо горячие куски и опять таращились в свое удовольствие на представление. Понемногу народ, прихватив вертела с мясом, подтягивался поближе.
— Стыдно вам, стыдно, — жарко говорила Нута, озирая измазанные кровавым соком губы, жирные щеки, тусклые лица; каждое слово она подтверждала убедительным взмахом ножа, что удерживало красного от злости и унижения купца на расстоянии. — Я, когда служила в харчевне, смотрела: вот вольные люди идут. И так сердце защемит сладко, что вольные люди есть — ничего не боятся, бредут, куда их ветром влечет, и довольны уж тем, что живы. Думала про себя: ведь тоже смогу! Станет невмоготу — уйду. Тягостно на душе, муторно, а все ж таки не у последней черты стою, есть ведь и дальше что-то… Вот как я думала, с завистью я на вас смотрела!.. Ой, да что там! Больше и говорить нечего, когда и здесь нет свободы!.. Все вы покалеченные, последнее свое потеряли! Последнее!
Если нашлось во всей этой урчащей, жующей стае десяток людей, которые понимали, отчего в голосе исступленной женщины звучали уже и слезы, то все они были тут.
— А ведь и в самом деле, братцы, неладно как будто выходит! — громко заметил один из тех, кто понимал. Усатый молодец в короткой накидке на плечах. Кривой мечик или кинжал за поясом тускло посвечивал сквозь продранные ножны; рваные и обрезанные, может быть, штаны не покрывали даже колени, почему и видны были могучие узловатые икры. Усатый малый успел уже, как видно, уяснить себе существо дела, сколь ни запутывали его бессвязные речи маленькой женщины и крикливые оправдания плешивого.
— Я же купил ее! Заплатил я! — выходил из себя багровый от обиды купец, взывая к жующим, лоснящимся рожам. — Купил! Никто не лезь! Мое дело! — Насмешливое внимание толпы возбуждало в плешивом злобу. — Я сам ей шею сверну, стерве! Падла!
Доведенный до бешенства, он кинулся на Нуту, как раз вовремя, чтобы перехватить руку и нож прежде, чем женщина успела его оцарапать. И как ни билась она, подмял под себя, опрокинул, навалившись тяжелым брюхом, а потом ударил куда-то там под себя и еще ударил, мазнув, — женщина извивалась. Потешная схватка толстобрюхого бородача с маленькой, словно ребенок, девчушкой заставила зазевавшихся поспешить, народ сбегался на шум, оставив даже и мясо, люди тучей обступили остервенело катавшихся по земле мужчину с женщиной.
— Расступитесь, ни черта же не видно! — слышались озабоченные голоса.
Однако усатый молодец в оборванных выше колен штанах обошелся и без света. Бог знает как разглядел он в этой визжащей кутерьме, кто сверху, а кто внизу, кто прав, а кто виноват, и все ж таки не промахнулся: несколько поспешных тумаков отвесил он лысине и жирным плечам, а когда не хватило и этого, ударом ноги оглушил. Плешивый отвалился, истерзанная девчушка отползла прочь и сразу же принялась шарить в траве, отыскивая нож.
Плешивый остервенело бранился, но драться уж не лез.
— А в самом деле непорядок! — говорил между вздохами усатый молодец и по праву победителя заставил толпу слушать. — Что мы изверги какие торговать женщинами? — Он подал принцессе руку, помогая подняться. Ножа она не сыскала, но, кажется, не отчетливо уже и помнила зачем он ей нужен. — Разве это дело? — внушал защитник Нуты выжидательно безмолвствующей толпе. — Ведь правильно девчонка говорит. Побойтесь бога, собаки!
— Я купил! Не твое это дело! Что сильный, да? Лезешь! — распалялся тем временем купец, оказавшись в безопасном удалении от противника. — Раз купил, так никто не суйся! Какое твое собачье дело! Какое? Заплати, а потом лапай! Каждый губу раскатает!
Запальчивые доводы неудавшегося приобретателя представлялись толпе не совсем уж беспочвенными. Общественное мнение начинало как будто склоняться в пользу пострадавшего от грубой силы собственника. Толпа неопределенно ворчала.
— Ты что за нее дал? — бросил усатый.
— Башмаки отдал, вот что!
— Башмаки! — повторил кто-то со значением.
— На, зажрись, не плачь! — Некий намек на обувь, неопределенные куски кожи украшали грязные ноги молодца, он раздернул завязки, дрыгнул ногой и смятый комок полетел в сторону противника; туда же последовал и другой.
— И пусть все будет по-людски! — продолжал усатый, не давая толпе опомниться. — Что за гнусный обычай вы взяли, торговать женщинами? Что мы лавочники какие? Правду девчонка говорит: мы вольные птицы, орлы! Бросим жребий, кому девчонка достанется! Как водится у свободных людей. Бросим жребий и все!
— Вот это дело! — поддержал кто-то.
— Жребий! — гомонили уже другие в восторженном порыве. Немногие сторонники (тут-то и выяснилось, что они были в решительном меньшинстве!) оставили потерявшего дар речи купца и даже оттеснили его в толкучку.
— А ты молчи! — бросил спаситель ошеломленной до безгласия Нуте.
— Всех посчитать! — раздавались деловитые замечания.
— …И метки сложить в шапку.
— Да уберите баб, уберите баб, я говорю! Бабы в счет не идут!
— Нет… это вы шутите! Шутить-то не надо, бросьте! — бормотала Нута, затравленно и ожесточенно озираясь, ее никто не слышал.
— Ничего! Не так! Слушай сюда! — распоряжался, вскидывая руку, усатый молодец. — Я кидаю шапку. Шапку поймай и девчонка твоя! Вся недолга!
Увлекая за собой возбужденно галдящую толпу, спаситель Нуты прошел от костров прочь к устью оврага, где на покатом лугу женихи мессалонской принцессы могли разместиться в сколь угодно большом количестве; слышались задиристые возгласы, смешки и ядреные, откровенные замечания. Семенил с толпой недолгий обладатель Нуты плешивый купец, который все не мог примириться с потерей. Полная луна высвечивала призрачное, похожее на бессвязный сон шествие.
— Вот она шапка! — слышался неправдоподобный голос — как во сне. — Глядите. Хорошо глядите! Моя шапка, я ее всегда узнаю. Чтобы без разговоров.
Над призрачным волнением голов явилось черное пятно шапки, усатый спаситель Нуты подразнивал толпу, и так уже, впрочем, возбужденную донельзя, до исступления. Самые хваткие, не теряя времени продолжали жевать полусырую горелую конину, но от участия в состязании не отступались и зорко приглядывали за усатым.
Нута едва на ногах стояла, потому и почувствовала не совсем ясно, не понимая, с ней это происходит или с природой, — почувствовала, что дрогнула земля, всколыхнулась, будто студень, готовая обратиться в ничто, прокатился похожий на приглушенное урчание гул. И кто-то ахнул в бестолково взволнованной толпе: что это? Ответа не было. Его и не ждали.
