Ксения Медведевич - Ястреб халифа
Отделившийся от колонны мужчина был одет на ашшаритский манер — в длинные широкие штаны до щиколоток, туфли, просторную длинную рубашку и коричневую джуббу. Но, приглядевшись к его лицу, Айша тихонько ахнула и поднесла ладонь к губам. Это был не ашшарит. На нее смотрел и непроницаемо, как сумеречники умеют, улыбался, мужчина-самийа: бледный, узколицый, высокоскулый. С широкими миндалевидными глазами и острыми маленькими ушками. Вот только волосы его совершенно не по-сумеречному курчавились, так что даже тугой хвост на затылке не мог этого скрыть.
— Меня зовут Кассим аль-Джунайд, госпожа, — успокаивающе улыбнулся незваный гость.
И, изящно преклонив колени, склонился лбом до земли.
— Я ашшарит и твой подданный, — подняв лицо, заверил он Айшу, отчего та еще больше растерялась.
И тут же ахнула — мужчина! — и мгновенно нашлась, схватив и прижав к себе ворох простынь:
— Если ты ашшарит, о бесстыдник, то как посмел ты ворваться в чужой харим? И что вообще тебе понадобилось в моем доме, о сын греха?
А тот спокойно ответил:
— Проникающий в чужой харим совершает безумный поступок — это истинная правда. Мое же безумие вызвано тем, что я шел по следу другого безумца, — и мой долг не велел мне остановиться.
— Объяснись, о аль-Джунайд, — тихо сказала начинающая осознавать опасность Айша.
— Прошу тебя, о госпожа, не надо звать стражу или прислугу, — твердо поглядев ей в глаза, сказал странный ашшарит.
Айша смешалась. А верующий с лицом сумеречника нахмурился и проговорил:
— Воистину, моему проступку нет оправдания. Но часто судьба устраивает так, что человек не может исполнить один долг, не нарушив другой. Я ступил в запретные комнаты, моя госпожа, чтобы предупредить тебя: в последние месяцы ты и твой сын ходите по краю бездны.
— …Почему он не сказал мне сразу? Почему, почему?..
Ее горе было столь огромно, что открытое лицо и слезы на открытом лице уже не имели значения, — рассудок отказывался вмещать сказанное аль-Джунайдом, и боль потери и разочарования оказалась столь велика, что почти не чувствовалась. Чувства Айши словно бы занемели, как затекшая рука, — возможно, так душа щадила ее, отгораживая разум от окончательного, как удар меча по шее преступника, осознания: все потеряно. Надежды нет. Никакой надежды нет.
«Я клянусь Престолом Всевышнего, что стану охранять Престол аш-Шарийа и народ этой земли»…
«Он скован клятвой навеки, о госпожа, навеки — и ни один человек, даже облеченный властью халифа, не в силах вернуть ему свободу»…
— Почему он мне не сказал?..
Раскачиваясь из стороны в сторону, Айша растирала по лицу слезы и судорожно промокала глаза и губы вымокшими рукавами. Влажная ткань оставляла на лице мокрые следы, и она снова принималась утираться — безуспешно, а слезы все текли и текли:
— Ну почему, почему он позволял мне надеяться, какая глупость, я так надеялась…
Аль-Джунайд печально покачал головой:
— Возможно, он не знал, как это сказать…
— Я не верю, что он желал нам с Фахром зла!
Шейх суфиев снова покачал головой:
— А я и не говорю, что желал. Я говорю, что Тарег безумен — и слеп в своем безумии. Слеп и жесток. Ему не жаль ни себя, ни других.
— Я не верю!..
— Он бросает вызов судьбе, моя госпожа. Тарег — нерегиль. Мятежник. Он не может смириться с поражением — и будет сопротивляться року до последнего. А вокруг него будут гибнуть его близкие. Под Нишапуром уже есть одно кладбище. Если ты решишься следовать за ним до конца, вы с сыном тоже окажетесь на кладбище — тебя утешит, что это будет царская усыпальница?
— Я не верю!..
— Возможно, он думает, что гибель Аш-Шарийа — его путь к свободе. Но он ошибается. Как он не может умереть, так и государство не может сгинуть, пока он жив.
— Я поговорю с ним!
— Поздно.
Это слово упало с такой могильной тяжестью, что Айша отшатнулась:
— П-почему?
— Тарег получил эликсир. Теперь, когда до исполнения его мечты рукой подать, он не отступится.
Она поникла головой — шейх говорил сущую правду. Не отступится. Тарег не из тех, кто отступается.
— Госпожа, — Джунайд умоляюще сложил ладони перед грудью. — Прошу вас. Если вам не жалко себя — пожалейте хотя бы собственного сына. Если правда о вашей любви раскроется, дни Фахра будут сочтены — он ведь совсем ребенок, а тогда у его противников будет в руках такое знамя, что перед ним не устоят никакие стены…
— Довольно, — мрачно прервала его Айша.
Сухим краем простыни она наконец-то вытерла себе лицо. И серьезно спросила:
— Что же ты предлагаешь делать, о аль-Джунайд?
И тот не менее серьезно ответил:
— Остановить его. Тарег — оружие, моя госпожа. Настало время вложить его в ножны. У нас есть план.
— Какой?
Он лишь покачал головой — не могу, мол, сказать.
— Кто еще знает?
— Исхак ибн Хальдун. Яхья ибн Саид. Теперь и вы, моя госпожа.
— Я…
— Вы не должны беспокоиться, — выставил вперед ладонь аль-Джунайд. — Мы все сделаем сами.
— Но…
— В государстве наконец-то настал мир, — усмехнулся шейх суфиев. — Тарег исполнил свое предназначение и умиротворил аш-Шарийа, установив в стране прочную власть халифа. В землях верующих больше нет ни одной силы, способной бросить вызов престолу. И навряд ли такая сила поднимется в ближайшее время. Если будет на то воля Всевышнего, ваш сын, Фахр ад-Даула, будет править долго и в мире.
Айша надолго замолчала. А потом тихо проговорила:
— Я хотела бы увидеть его еще раз.
— Это невозможно, моя госпожа, — отрезал аль-Джунайд. — Вы не сумеете от него ничего скрыть, и все наши усилия пойдут прахом. А с ними — и ваши с сыном жизни.
Она молча отвернулась.
— Я прошу лишь об одном, — мягко сказал суфий. — Напишите ему письмо. С просьбой не приходить к вам до вечера. Напишите, что хотите его видеть, когда окончательно стемнеет, не раньше. И попросите Фахра назначить на полдень заседание государственного совета.
— Вы хотите, чтобы я своими руками заманила его в ловушку? — мертвым голосом спросила Айша.
— Мы хотим, чтобы вы спасли сына и государство, моя госпожа, — твердо отозвался аль-Джунайд.
— Я сделаю, как вы хотите, — наконец проговорила Айша. — Зайди ко мне чуть позже, о Джунайд. Я передам тебе… другое послание для него. Настоящее.
И жестом отпустила шейха.
А когда шаги затихли в дальних комнатах, Айша прижала ко рту скомканные простыни и закричала. Зажимая себе рот и лицо, чтобы заглушить рвущиеся из груди вопли. А потом подняла к небу заплаканное лицо и прошептала:
