Пола Волски - Наваждение – книга 2
– О Чары, неужто он не поймет, как это поэтично? Обязан понять!
– Поймет, поймет в свое время, – рассеянно успокаивала ее Элистэ. Устроившись на постели, она просматривала книги, хотя при слабом свете свечи с трудом различала даже названия: «Моллюски эстуария Дуэнны», «Две тысячи узоров гриджской кристаллической решетки», «Севооборот по методу Глека» и далее в том же духе. Ничего удивительного, что школяр не затребовал назад сии сочинения. Но среди книг, по счастью, оказалось одно из ранних сочинений Рес-Раса Зумо, которое в любом случае заслуживало внимания. Однако чтобы читать, нужен свет. А раз оба стула были заняты, Элистэ не оставалось ничего другого, как сесть на пол рядом с Кэрт. На пол! Немыслимо! И тем не менее, к ужасу своей горничной, Элистэ спокойно уселась рядом. Но, увы! Пасторальные фантазии Зумо ее ни капельки не тронули. Что еще два года назад, при первом чтении, показалось ей весьма забавным и изящным, теперь воспринималось как глупость чистейшей воды, в особенности пассажи о Золотом Саде. Неужели, подумалось ей, это признак того, что она становится старше, а потому циничней и жесткосердней? Нет, правда, старый мечтатель Зумо перестал ее увлекать, но, впрочем, не вечно же ей читать его писания? Скоро, вероятно, через два-три дня, самое позднее – через неделю, объявится кавалер во Мерей и выведет их на свободу.
Однако время шло, а все оставалось по-прежнему. Первые несколько дней Элистэ провела в непрерывном ожидании, прислушиваясь, не постучит ли в стенку шкафа мастер Кенубль с сообщением от кавалера, но напрасно. Она узнала, что Лишай охотно дал согласие, оговорив, что ему причитается двадцать пять процентов комиссионных – несколько больший процент, чем он обычно взимал, но ввиду особой щедрости вознаграждения вполне приемлемый для шерринского Нищего братства. Теперь нищие сновали по городу, проникали во все углы и дыры, вынюхивали и наблюдали. Никто не сомневался в конечном успехе, но ускорить поиски не было никакой возможности, а кавалер во Мерей, противу ожиданий, не желал объявляться. Прошла неделя, а о нем не было ни слуху ни духу. Миновала другая. Зима утвердилась в Шеррине в своих правах, но кавалер по-прежнему оставался невидимкой. Несколько дней кряду стояли крепкие морозы: грязь в сточных канавах превратилась в камень, в фонтанах и желобах замерзла вода. А потом лед сковал Вир на целых двое суток – такого никому из здравствующих шерринцев еще не доводилось видеть, хотя многие слышали старые истории про «скольжение по реке». На памяти у людей это, несомненно, была самая суровая зима в Вонаре, и горожане, сгорбившись от холода, сбивались в тесные кучки у печей и каминов. На улицы и площади снег ложился взбитым пуховиком – красивое зрелище, но через несколько часов пешеходы и экипажи затаптывали мягкий ковер, превращая его в плотный и опасно скользкий пласт, которому наверняка предстояло пролежать до весны. Прогулки стали неудобными и даже рискованными; горожане, которые могли позволить себе не высовывать носа на улицу, так и поступали. В столице воцарилась непривычная тишина, нищие, и те куда-то пропали. И где-то в промороженном насквозь Шеррине скрывался неуловимый кавалер во Мерей, затерявшийся, как хлебная корка на дне ледника.
Элистэ училась терпению – добродетели, которую ранее отнюдь не стремилась в себе воспитать. Дабы согреться, она натягивала на себя все что могла, в том числе шерстяные перчатки и шапочку. Она рисовала, писала, сочиняла, начала вести дневник, придумывала головоломки и настольные игры, изобрела причудливую колоду карт, вышивала гладью и тамбуром и прочитала все, что имелось, включая совершенно неудобоваримый «Севооборот по методу Глека». Много часов проводила она у оконца, наблюдая за тем, что творится на улице Клико. За это бесконечно занимательное зрелище ей, однако, приходилось расплачиваться: и дня не проходило, чтобы ее взору не представали повозки, направлявшиеся на площадь Равенства. Порой кортеж появлялся ближе к вечеру, порой в полдень, но его приближение всегда легко было предугадать: проезжая часть улицы мгновенно освобождалась, а тротуары заполнялись толпой. Ничто не мешало ей при появлении этих первых признаков тут же отойти от оконца, но какое-то извращенное непреодолимое любопытство удерживало ее на месте. Теперь кортежи были скромнее – не менее трех, но и не более пяти повозок зараз, в каждой около дюжины жертв, под охраной гвардейцев, в сопровождении обязательной когорты ревностных патриотов и досужих зевак. Число жертв росло, а возраст их явно снижался. Когда Элистэ впервые разглядела сверху, что рядом с матерями в повозках стоят детишки лет восьми-девяти, она схватилась за голову, испытав такой прилив ненависти и отвращения, что едва не потеряла сознание. Очнувшись, все еще дрожа и обливаясь потом, она увидела, что повозки уже проехали. Впредь Элистэ научилась держать себя в руках и смотреть на каждодневные процессии, не теряя самообладания. И тем не менее, как бы она себя ни убеждала, ей было не по силам совладать с приступами бессильной ярости при виде обреченных на гибель детей; в то же время она почему-то не могла отвести от них взгляд.
Голые тела жертв, которых везли на казнь, были пастозно белыми или с синюшным оттенком; несчастные горбились и ежились на морозе. У многих на коже проступали синяки, вздувшиеся рубцы от бичевания, желтоватые набухшие волдыри. Иные, казалось, утратили разум, глядя на мир ничего не выражающим взглядом. До Элистэ доходили слухи о подземных пыточных камерах «Гробницы». Поговаривали, что там есть особые машины – древние чародейные изобретения, способные извращать восприятия, чувства, даже сам разум… Об этом перешептывались нищие и зеваки, а мадам Кенубль пересказывала услышанное за вечерними трапезами. Поначалу Элистэ сочла все это чистейшим бредом, однако состояние осужденных не позволяло так думать.
Весьма вероятно, слухи соответствовали истине, хотя бы отчасти. Пытки и смерть – участь ее Возвышенных соплеменников, вот только бы знать, кого именно. Этот вопрос не давал ей покоя, и болезненное любопытство, не находя удовлетворения, росло, воспалялось и граничило уже с одержимостью. Тщетно напрягала она зрение, пытаясь разглядеть лица несчастных, от которых ее отделяло расстояние в четыре этажа. Головы – без париков, незавитые, непричесанные, не присыпанные пудрой – большей частью бывали опущены, лица повернуты в другую сторону; если она и видела раньше эти полузамерзшие тела, то лишь облаченными в шелка и парчу. В таком виде невозможно было узнать человека. Порой Элистэ казалось, что мелькают знакомые черты – лоб, подбородок, силуэт, поза, цвет волос или выражение лица. Однажды она заметила прямой бледный профиль, который мог принадлежать только Рувель-Незуару во Лиллевану. Она была в этом уверена. Ну, почти. Но полной уверенности не возникло ни разу.
