Сергей Малицкий - Карантин
— И что? — мгновенно поджал губы Пашка и спрятал в карманы сбитые на костяшках кулаки.
— Из-за чего? — чиркнул спичкой дядька.
— Из-за дела,— отрезал Пашка.
— Дела бывают разные,— пыхнул в окно дымом Федор, заглушил движок.— Я бы не спрашивал, с кем не бывает, но так у тебя ж ссадины свежие. Каждый день свежие. Я даже поспорить уже могу: отпущу тебя на полчаса, да хоть за хлебом,— все одно синяк принесешь.
— Это ты не видел, какие у них синяки! — в запальчивости выкрикнул Пашка.
— Ну так ты хотя бы пометки делал, галочки на заборе.— Дядя улыбался, но глаза у него были жесткие.— Прикинь, сто галочек — посадил сто синяков. Сотне маленьких негодяев. Каждому по синяку. Или полусотне, но по два. А они тебе только двадцать пять. В четыре раза меньше. Но тебе одному. И вот уже ты весь синий.
— Я не синий,— пробурчал Пашка,— У меня все быстро проходит. Утром уже буду в порядке.
— Вижу,— кивнул дядя.— Если бы ты ссадины свои не новил, я бы и не заметил, может. Под левым глазом синяк уже позеленел, а с утра только налился. Чего хотят?
— Обзываются,— отвернулся племянник.
— Как? — Дядя не отставал.
— Жидом называют,— буркнул Пашка.
— Смотри-ка! — протянул дядя,— А если бы тебя русским называли? Да хоть русаком? Обиделся бы?
— Почему? — пожал плечами Пашка,— Они все почти русские. Только Марат татарин. Да Витька цыган.
— А их обзывают? — прищурился дядя.
— Обзывали,— вздохнул Пашка.— Только толку мало. Марат сам смеялся, а Витька словно и не слышал. А уж когда вовсе донимали, просто говорил: «Цыган. И что?»
— И что? — повторил дядя.
— И ничего! — в сердцах хлопнул приоткрытой дверью уазика Пашка.
— А ты, значит, заводной,— понимающе протянул Федор.— Смеяться не умеешь. Терпеть — тоже.
— Никогда не буду терпеть,— процедил сквозь зубы Пашка.
— Согласен,— задумался дядя,— Терпеть не нужно. Особенно тогда, когда есть такая возможность. Но иногда лучше перетерпеть. Понимаешь?. Мудрее нужно быть.
— При чем тут мудрость? — не понял Пашка.— Меня дразнят!
— Нет,— помотал головой дядя,— Тебя называют. Обидно, но называют. А ты превращаешь это в дразнилку. Они чиркают спичкой, а ты чиркашок подставляешь. Понимаешь?
— Я сразу бью,— жестко проговорил Пашка.
— А они? — прикрыл глаза Федор.
— Собираются кучей.— Пашка пожал плечами, потер содранные костяшки,— По одному никто не может справиться. Даже по двое. Зовут кого-нибудь постарше.
— А ты? — монотонно переспросил дядя,— Ловишь обидчиков поодиночке?
— Никогда! — воскликнул Пашка,— Я только отвечаю. Если с ними кто постарше, бью его. Сразу. Я даже не бегаю за ними. Только если бросаются камнями...
— Да,— словно сам себе кивнул Федор,— Трудная у тебя жизнь. Но то, что ты не ловишь их поодиночке, хорошо. Хотя в том, что ты сказал, есть кое-что и плохое.
— Что плохое? — не понял Пашка.
— Ты сказал, что тебя оскорбляют,— заметил Федор,— Плохо, что ты так думаешь.
— И в чем я не прав? — поднял брови мальчишка.
— Они себя оскорбляют,— внушительно произнес дядя,— В собственный рот гадят. А ты пытаешься подойти и поворошить у них во рту? Знаешь поговорку насчет того, что трогать не следует?
— Но я не жид! — почти закричал Пашка,— И уж точно не жадный. И не еврей.
— Ты уверен? — нахмурился дядя.
— А ты? — моргнул заблестевшими глазами мальчишка,— Ты же мой дядя.
— Еврей ли я? — задумался дядя и взъерошил рыжую с сединой шевелюру.— Федор Кузьмич Шермер? Не знаю. Тут ведь как. Дело ведь не в тебе, а в предках, а в них уверенным быть нельзя. Ну на четыре колена я о своих предках и предках твоей мамки кое-что сказать могу. Евреев там вроде не было. Был прадед-немец. Вконец обрусевший немец, в котором уже немецкой крови едва ли была половина. Ничего от него, кроме фамилии, нашей породе не досталось. А что касается крови, у тебя пять по математике — посчитай, сколько процентов немецкой породы во мне?
— Пять или шесть,— наморщил лоб Пашка.
— А в тебе? — бросил окурок в окно дядя.— Еще меньше? Может быть, сказать твоим противникам, что ты немец?
— А лицо? — дернул себя за нос Пашка, взъерошил черные волосы.— Немцы такие бывают? Кто был мой отец? Да и чем немец лучше еврея?
— А ничем,— задумался дядя.— Так и русский ничем не лучше немца. И немцы бывают разные. И русские. И украинцы. И евреи рыжие случаются... наверное. Поговорим потом... как-нибудь. Отец... Да кто бы он ни был. Хоть киргиз. У евреев, кстати, национальность по материнской линии передается. А по материнской ты почти стопроцентный русак, только что с немецкой фамилией. Только дело-то не в том. Представь себе, что ты и в самом деле еврей. Тогда как? Что бы ты делал?
— Не знаю,— надул губы Пашка.
— А я тебе скажу,— прошептал дядя,— Ты бы гордился этим. Так же, как гордился бы, если бы был татарином. Так же, как гордился бы, если бы был цыганом. Немцем. Французом. Русским. Да кем бы ни был. Человек — человек изнутри, а не снаружи и не по родословной. Понял меня?
— Понял,— опустил голову Пашка,— Я бы и гордился. Если бы знал точно. Скажи, а если бы мой отец тоже был немцем, да с той крапинкой немецкой крови, что во мне от прапрадеда, кто б я тогда был? Немцем или русским?
— Да кем бы захотел, тем и был бы,— пожал плечами Федор,— Хотя тут ведь какое дело. Говоришь ты по-русски? По-русски. Думаешь тоже по-русски. Кормили тебя русской пищей. Жил ты в русском доме. Выходит, что ты русский. Но по происхождению из немцев.
— Или из евреев,— прошептал Пашка.
— Или из евреев,— согласился Федор.— Хотя кто его знает, что в твоем отце было намешано. Я и не видел его. Баба Нюра отписывала, что был он очень хорошим человеком. Хотя что она его видела? Половину дня? Что нам с того? Или национальность у тебя поменяется, если мы о твоем отце больше разузнаем? Подожди, откроется когда-нибудь все. Только вот с драками ты бы завязывал. Перетерпел бы с полгодика, а там бы и сами отстали.
— А ты бы перетерпел, если бы тебе в спину орали «жид в дерьме лежит»? — взвился Пашка.— Я как услышу, у меня аж в ушах звенит! Пальцы... саднит. Или надо говорить — лежит, чего уж там, но я горжусь этим?
— Тут ведь как,— поморщился Федор и сжал огромный кулак.— Я бы на твоем месте... Если шелупонь заливается, плюнул бы. А вот если кто постарше — отучил бы быстро. Просто бить надо... больно. Очень больно. Там и шелупонь прониклась бы.
— Так я и пытаюсь,— шмыгнул носом Пашка и вновь потер костяшки кулака,— Но... не могу больно. Убить боюсь. Да и жалко же... идиотов.
— Вот черт! — плюнул в сердцах Федор.— Поехали тогда в город. Пристроим тебя в какую-нибудь секцию, чтобы подучили бить, но не убивать, а то ведь затопчут тебя в этой деревне, или сам себя до греха доведешь. И все-таки попомни, парень, слова. Ежели на нашу деревню пойдет какой враг, да хоть марсиане высадятся, как в кино, что мы давеча смотрели, вот эти все мальчишки, с которыми ты дерешься, сразу твоими лучшими друзьями станут.
