Аманда Хемингуэй - Нефритовый Грааль
— Слышала, у вас есть сын, — сказала Рианна. — Двенадцати или тринадцати лет?
— Ему двенадцать.
— Говорят, он очень необычный для своего возраста.
— Для меня он особенный, — с нежностью отозвалась о сыне Анни.
— Полагаю, в нем есть восточная кровь?
В словах Рианны Анни послышался легкий намек, и она изо всех сил постаралась скрыть вспыхнувшую искорку раздражения.
— В самом деле?
Если это и прозвучало недружелюбно, Рианна сделала вид, что не заметила.
— Кем был его отец? — спросила она. В ее голосе чувствовалась нотка усталости, словно вопрос был скорее обыденным, нежели намеренным; однако сузившиеся глаза смотрели внимательно — или Анни лишь так казалось: в полумраке магазина нельзя было судить наверняка.
— Он был моим мужем, — ответила она.
На миг Рианна застыла, возможно, почувствовав пренебрежение Анни; затем отвернулась и, больше ни о чем не спросив, вышла из лавки.
«Ее больше интересует Натан, чем моя дружба с Майклом», — подумала Анни. Данный факт показался ей столь необъяснимым, что она решила при удобной возможности рассказать обо всем Бартелми.
На кухне Торнхилла Бартелми выслушал ее рассказ с обычным невозмутимым видом. Как всегда, на плите попыхивал котелок с отваром; Анни не могла припомнить ни единого случая, чтобы его там не было. И вдруг ей подумалось, что это тот же самый котелок, что и в вечер ее прихода сюда, — содержимое его перемешивали, пробовали на вкус, добавляли, но никогда не меняли; с годами оно лишь становилось богаче и ароматнее. От запаха, вырывающегося из-под крышки, у Анни по-прежнему бежали слюнки, и кружка бульона — которым Бартелми угощал исключительно редко и нехотя — утоляла голод и грела душу, как ничто другое.
— Вы когда-нибудь меняете бульон в той кастрюльке? — спросила она.
— Хороший отвар должен настояться, — ответил Бартелми. — Чем дольше, тем лучше.
— И как долго? — поинтересовалась Анни.
Он не ответил.
— Не переживай из-за Рианны Сарду, — наконец произнес Бартелми. — Возможно, она спрашивала из любопытства.
— С чего ей любопытствовать по поводу Натана? — настаивала Анни. — Должно быть, Майкл рассказывал ей о нем, но… какое ей дело до его отца?
— Может, просто попала пальцем в небо? Вдруг Рианна из тех, что любят расспрашивать обо всем подряд. Она когда-нибудь видела Натана?
— Сомневаюсь. Натану нравится Майкл, так что, думаю, он обязательно рассказал бы мне, если бы встретился с его женой.
— М-м… Ну, несомненно, правда откроется — в свое время. События — как отвар в котле — должны вызреть. Ты молода и нетерпелива.
— Не так уж и молода, — возразила Анни, — мне тридцать шесть.
— А сколько лет Рианне Сарду, как по-твоему?
— Под сорок… Думаю, она старше Майкла. А что?
— Да просто так, интересно, — отозвался Бартелми.
* * *После ухода Анни Бартелми сидел в гостиной с Гувером, попивая сладкий чай и не сводя взгляда с огня в камине.
— Зачем я сюда пришел? — спросил он, в общем-то не обращаясь ни к кому конкретно, однако пес приподнял одно ухо. — Я умею читать знаки, но никогда в жизни не следовал им. За все эти годы мне явилось только несколько знамений. А я всегда мечтал лишь исцелять недуги и готовить. Понимаешь, Рукуш: это две стороны одной медали. Лекарства и зелья исцеляют болезнь, хорошая пища делает сильным тело, а великолепная еда… о, великолепная еда питает душу. Я могу приготовить десерт, который превратит крестьянина в поэта, могу усмирить гнев тирана при помощи супов и соусов; могу так поджарить вырезку, что от ее нежности гордец сделается кроток, а атеист поверит в Бога. Только о такой силе я всегда мечтал. Но когда мне в дыму явилось видение, я пришел сюда и стал ждать. И в день, когда Анни постучала в мою дверь, я знал, что ждал именно этого. Анни с ребенком. И все же я до сих пор не знаю зачем. Вопросов всегда больше, чем ответов. Думаю, пора поплотнее задернуть шторы и разжечь другое пламя.
Когда последние дрова догорели, он вычистил очаг и сколол края штор — от любопытных взглядов. Настала уже глубокая ночь, когда Бартелми наконец разжег новый огонь, подбрасывая в него не дерево или уголь, а синеватые кристаллы, которые плевались и трещали после слишком долгого хранения. Наполняя комнату бледным ледяным светом, они разгорались синеватым, холодным огнем. Тогда Бартелми швырнул в пламя немного порошка, мокрого на вид, и оно обратилось в дым; в комнате снова потемнело, хозяин перекрыл дымоход: теперь дым не мог вырваться наружу и так щипал человеку и собаке глаза, что те сделались красными. Бартелми взмахнул рукой — будто человек из Натанова сна, — и дым собрался в облачко. Оно зависло на месте, в самом сердце его что-то клубилось, зажигались и гасли размытые цвета. Потом вихрь замер, цвета сгустились, и посреди дыма явилось изображение.
Чаша. На вид средневековая, быть может, даже старше; широкая и вместительная, на короткой толстой ножке, оплетенная витыми узорами, которые, похоже, образовывали некие руны и иероглифы. Чаша была сделана из непрозрачного стекла или полированного камня, но сияла, будто наделенная тайной жизнью, и словно плыла в зеленом ореоле собственного света. Неизвестно откуда в комнате раздался шепот. Потом свет исчез, чаша стала падать; ударившись о пол где-то вдалеке, закачалась на круглой кромке. Сверху медленно опустилась человеческая рука и подняла сосуд. «Грааль Лютого Торна, — пробормотал Бартелми. — Однако он был продан за границу и утерян в смуте войны, а Торнов, что не смогли сберечь его, давно уже нет на свете…»
Видение чаши сменилось смешением мутных, неясных форм; и все же Бартелми казалось, что он различает бегущую на него фигуру. Изображение было слишком темно, чтобы разглядеть его как следует, но он ощутил чувство хватающего за душу страха и тени, роящиеся за ней по пятам; и в тишине ночи — шепчущие звуки, доносящиеся из глубины дыма. Ему подумалось, что он уже слышал этот шепот несколько минут раньше, только теперь тот раздавался громче и произносил иные слова, с иной целью. Впрочем, речь была неразборчива, а цель непонятна. Картинка поблекла и исчезла, сменившись другими — стремительно мелькающими, то отчетливыми, то размытыми. Небольшая часовня, человек в плаще, переходящий от свечи к свече; узкий язычок пламени выхватил профиль, когда он склонил голову: выдающийся, похожий на сломанную балку нос, безгубый изгиб рта, глаза, провалившиеся в толщу морщинистых век. В отсветах коптящих свечей вырисовывались очертания головы горгульи, глядящей с каменной арки, и низенького алтаря без креста. Потом картинка сменилась: лесная чаща — крючковатые, сплетающиеся между собой деревья, возможно, Темный лес — сверкание реки на солнце, то ли клетка, то ли решетка, и руки, трясущие перекладины; потом лес весной и коричневое, с сучковатыми ножками существо, юркнувшее в дупло дерева; потом снова река: под водой виднелось лицо, а по поверхности над ним бежала солнечная рябь, причем Бартелми знал, что это не утопленник. И снова вернулось изображение человека в плаще, воздевшего руку, — внезапная вспышка, пламя, охватившее часовню; и наконец Бартелми увидел галечный пляж в унылом свете занимающегося зимнего утра, накатывающие и отступающие серые волны и человека, видимо, вышедшего из воды, в шлеме, полностью закрывающем голову.
