Аше Гарридо - Видимо-невидимо
— Зачем?
— Лучше один раз увидеть. И убрать.
Хосе нечего было возразить. Пришлось приниматься за работу.
Он уже умел залатать поврежденный ствол дерева, взглядом выхватывая подходящие куски здоровой и крепкой коры вокруг. Под здоровой корой должна быть здоровая древесина — и она станет такой, как только с корой будет все в порядке. Создавай видимость, повторял мастер Хейно. Сущность сама подтянется. Смотри, говорил мастер, когда гончар лепит кувшин, он создает вид этого кувшина. Его внешность, его форму. И кувшин не может быть ничем другим, если он выглядит, как кувшин. Создай видимость здорового дерева — чтобы удержать эту форму, дереву придется быть здоровым.
Сейчас Хосе говорил сам себе:
— Я возьму траву, ту, что в трех шагах от края воды и дальше. Я увижу траву крепкую, высокую — такая не станет расти на болоте, правда, мастер? Нет коричневой, красноватой воды… Есть трава, густая и зеленая, и под ней корешки сплетаются в земле, и ползают черви и личинки жуков…
— Нет. Не думай об этом. Ты не можешь видеть этого, если не разроешь землю. Смотри поверх. Создай видимость.
— Эта трава крепка и высока, — послушно начал заново Хосе. — Мелкие белые цветы с кружевными листьями растут в траве. Желтая бабочка качается на стебле, сложив крылышки. Ветер колышет траву. Трава зелена и густа.
— Да, — сказал мастер Хейно, и Хосе не смог бы ответить, через сколько времени мастер это сказал. — Да, мальчик.
И прошел вперед, раздвигая носками сапог крепкую высокую траву, притоптывая в сомнительных местах. Остановился на самой середине поляны.
— Вот здесь, — шевельнул рукой влево, — ольху насади. Или березу. Две.
И ушел домой, готовить ужин.
А Хосе остался. От нахлынувшего понимания пробрала дрожь. Мать Ууйхо можно убрать вот так же просто, как это болото — и ее не станет насовсем. По-настоящему исчезнет она, если затянуть ее место в небе звездами и тьмой.
Ему пришлось отдышаться, прежде чем начать высматривать в вечернем воздухе тонкие серебристые стволы. О Матери Ууйхо он больше не думал — так только, чуть-чуть, на самом донышке, колыхалась мрачная радость.
Что в ночь Матери попасть сможет, не высчитывая разницы между Семиозерьем и Сьеррой, Хосе себя старательно уверил: если так просто попасть в 'куда', то и в 'когда' попасть ненамного сложнее. Во что веришь, то можно и попробовать сделать. А во что не веришь — на то и не замахнешься. Неверие связывает руки, так мастер Хейно говорил. Видаль ему верил, чтобы работа получалась.
Что веревку, сплетенную Мьяфте, ему не отвязать от себя никак, он уже проверял. Сразу понимал, что никак не отвязать то, чего не только не видишь, а и нащупать не можешь. Но проверить не поленился. Однако выход был — дождаться, чтобы мастер Хейно ушел в другие места — по делам или к друзьям в гости. Он так уйдет бывало в сумерки — и по утренней росе вынырнет из тумана, чтобы не оставлять растущее Семиозерье без догляда, без присмотра, без отцовских наставлений. А Видаль рано проснется и сядет на крылечке деревянном его поджидать, не потому что один оставаться боялся, а чтобы обрадоваться скорее. А вот если сразу за ним уйти и чуть раньше вернуться — он и не заметит ничего. Всего-то делов.
Так что всё у Видаля было готово к делу, всё продумано и рассчитано. Взять с собой хлеба краюху (а родник чистый всегда при нем), ненавистью проложить путь к Матери Ууйхо — в то самое место и в ту самую ночь. Проще пареной репы.
И вышло — просто. Через седьмицу, едва стемнело, мастер Хейно ушел налегке, только грибов лукошко прихватил — гостинец для далекого друга, взявшегося из ледяного царства высмотреть земляничные поляны и сосновые леса. Хосе вышел на крыльцо, вроде проводить, а на самом деле — убедиться, что точно мастер ушел. Хейно Куусела обернулся, кивнул, да и ступил через поваленный ствол, обозначавший дверь в Суматоху.
Хосе постоял короткую минутку — мало ли, забыл чего мастер, вернется за. Но мастер не вернулся, и Хосе скакнул в дом и обратно — только дважды стукнула дверь — и с котомкой под мышкой прыгнул с крыльца во влажную траву, а там замер… и понял, как же истосковался по звонкой, солоноватой суши Десьерто. Тьма-пустота густой черной жижей проступила сквозь видимость ночного леса. Хосе задержал дыхание и перебежал на ту стороны — не зная, где та сторона, но помня, что там на темное небо в сверкающих звездах наползает раздутая туша Матери Ууйхо, и бледные молнии пляшут вокруг тугих огромных боков. И после влажного, нежного воздуха Семиозерья горло перехватило от пустынного ветра, несущего тонкую солоноватую пыль над каменными полями. Ветер дул прямо в лицо, и Хосе не пришлось оборачиваться и искать глазами — перед ним, вывалившись из-за мертвенно-бледных вершин Сьерры, ползла в небо сизая туча в ореоле грозовых разрядов. Здравствуй, Мать, прошептал Хосе враз пересохшими губами. Затем и пришел сюда, чтобы встретиться с ней — и она оказалась совершенно такая, как описывали видевшие ее, и Хосе это поразило больше всего. Что он увидел ее такой, какой представлял по рассказам. До складочки, до самого мелкого вздутия, до сетки молний — всё оказалось таким, каким увидел внутри своей головы. Он пришел — и она шла ему навстречу, не отклоняясь. Ее становилось всё больше, неба — всё меньше. И горы затягивало серой завесой — с тихим треском и шорохом из раздутого брюха сыпались зерна ууйхо.
Хосе выпустил из рук котомку, переступил, покрепче устраиваясь на каменной россыпи. Окинул взглядом еще свободное небо над головой, собрал его всё в памяти и держал так наготове, а когда Мать Ууйхо подошла вплотную и закрыла всё — звезду за звездой стал развешивать обратно, все на свои места. Увидеть это мрачное, сверкающее небо неоскверненным. Увидеть его без раздутой утробы Матери Ууйхо, без серой дымки, струящейся из нее. Просто увидеть это небо чистым. И чтобы звезды сверкали.
Лиловые молнии густо потекли по утробе, собираясь в огромный клубок. Мать Ууйхо стояла уже над головой, полупрозрачная, но огромная, и острые зерна лупили по щекам, по плечам, а молнии трещали и клубились совсем рядом. Хосе не удержался — выпустил из глаз звезды, увидел молнии — и в тот же миг одна из них сорвалась и ринулась к нему. Мир остановился. Лиловое жало летело к Видалю, а вокруг тускнели, тонули в сизой тьме едва проклюнувшиеся звезды. Их свет таял — молния разгоралась, медленная и неотвратимая. Наконец она стала такой яркой, что Видаль не вынес, зажмурился — и полетел ей навстречу.
Лицом о камни — неожиданно больно. То есть боль была не та боль распада и уничтожения, которой ожидал Хосе, а простая и грубая боль от удара лицом об острые камни. Во рту стало солоно, в носу хлюпало. Навалившаяся тяжесть прижимала всё тело к камням, а потом вдруг рывком подхватила и поволокла — и голос Хейно Кууселы хрипло выкрикивал слова, которых Хосе не понимал. Вокруг стоял грохот разрядов и оглушительный треск лопающихся камней.
