Лада Лузина - Принцесса Греза
— Прости.
Везти изумрудную Грезу к Могилевцеву Катерина предпочла без шофера. Ее черное «вольво» свернуло на Владимирскую улицу.
— Хорошо, что стекла у меня затемненные, — сказала Дображанская. — А то, боюсь, твой блистательный вид мог спровоцировать пару аварий.
— Верно, — поддержала шутку Чуб. — Мы б Машку не довезли. Ее бы у нас по дороге украли.
— Перестаньте, — сказала Маша.
Но в животе поселилось теплое чувство… Воспоминанье о минувшей любви, а не о минувшей ошибке.
— Подведем итоги, — сказала Катерина. — Первое и самое главное — алмазная Лилия Бернар существует. Миллионер Семен Могилевцев был влюблен в Сару, построил для нее особняк и запечатлел ее на потолке. В детстве прапрадед жены депутата видел сквозь замочную скважину их объяснение, а может, и иные сцены интимного свойства — поцелуи, объятия, весь тот спектакль о трубадуре и Мелисинде, который, по ее собственному выражению, Дарья пропустила. А спустя много лет между Жоржем, ставшим истопником бывшего особняка Могилевцева, и неизвестным мужчиной произошла ссора. Как раз из-за Лилии, подаренной Могилевцеву Сарой…
— Он не говорил, что подаренной, — запротестовала Маша. — Жорж просто упомянул Мелисинду и хозяина дома. Быть может, прапрадед жены депутата не врал, и Сара подарила цветок ему.
— Десятилетнему мальчишке? — усомнилась Катя.
— Почему бы и нет? Подарила ж она кольцо нашей Даше. Кроме того, второй раз Бернар приезжала в Киев в 1909 году. К тому времени Жоржу было лет 28.
— А ей?
— А она, как мы знаем, до последнего меняла юных любовников, — напомнила Даша.
— Что ж… молодым любовникам пожилые дамы дарят драгоценности охотнее, чем старым поклонникам. Согласна. Сара могла подарить Лилию Жоржу Архангельскому, — признала Дображанская.
— И то, что после революции он оказался истопником в бывшем доме Могилевцева, могло быть простым совпадением, — резюмировала Маша. — Он хранил ее ценность. А потом рассказал «как на духу» свою историю одному из жильцов Шоколадки. И тот, с пистолетом, реквизировал Лилию как историческую ценность, которой место в музее, и донес на Жоржа прежде, чем тот успел донести на него. Так Архангельский пропал в лагерях. Вполне в духе 30-х годов, когда все писали доносы друг на друга, а под видом достояния республики выгребали даже святые дары из церквей…
Маша замолчала. Машина как раз проезжала огромную, безлюдную, наполненную воздухом и солнечным светом Софийскую площадь: улетающую в небо бледно-голубую колокольню, белую стену и 19 золотых куполов древнейшего из киевских соборов, на внутренней стене которого высилась «Нерушимая стена» Матерь Божья. Покровительница Города Киева и народа, жившего здесь со времен Древней Руси… устоявшая даже в роковые 30-е годы, когда Святой Город потерял десятки церквей, разобранных и взорванных большевиками.
«Вольво» миновало разрушенный «до основанья, а затем» воссозданный вновь Михайловский монастырь, проскочило висевшую на его стенах памятную табличку с бронзовым бюстом…
Но связать несколько оборванных мыслей в единый узор Ковалева не успела.
— Если все так, — сказала Катя, оставив за спиной Европейскую площадь, — тебе тем более нужно идти к Могилевцеву и спросить его…
— Что? — обеспокоилась Маша.
— «Помнишь мой подарок? Где он?»
— А если Сара подарила Лилию Жоржу, а ему ничего не дарила? Если он спросит: «Какой подарок?», — запаниковала студентка, — что я буду делать?
— Вот глупая, — прочирикала Чуб, — тогда подойдешь, поцелуешь его и скажешь: «Вот какой!»
— А если я никогда его не целовала? Как он вспомнит об этом?
— Ну, ты наивная… — Даша закатила глаза. — Тогда тем скорей проканает. Какой нормальный мужчина будет заморачиваться на женскую логику, когда его впервые целует любимая женщина.
— А как мы его усыпим? — сдалась Маша.
— Не проблема, — не оборачиваясь, Катя подняла руку с выставленным безымянным пальцем, обвитым кольцом с рубиново-красной головкой мака.
* * *Издавна мак символизировал сон, но был не только символом, но и источником сна, наркотического, тревожного, сладкого. И, надев на руку усыпанное рубинами алое кольцо в стиле Модерн, фотографически точно копирующее беззащитную нежность и алую угрозу красного мака, Дображанская разом активизировала все его свойства.
Катина машина второй раз за день подъехала к Шоколадному домику на Шелковичной. Прежде чем толкнуть дверь, Маша быстро прошептала заклятье, требуя именем Города показать им день и час хозяина дома, который им нужно узнать.
Трое вошли в просторный холл и остановились, даря себе миг для восторга… Особняк миллионера, готовый принять в свои объятия божественную звезду, пленял душу, поражал воображение. Все в нем сияло, все изумляло изыском и роскошью: мерцающий мрамор ступеней, чугунное кружево перил и нежнейший, похожий на морозное стекло витраж в окне, украшенный женской головкой со знакомым, слегка хищноватым профилем Сары.
На перворожденном потолке — целом, ослепительно белом, лепном — парили два лебедя — символ вечной любви. И Маша окончательно поняла, почему Шоколадному домику так нравилось быть ЗАГСом — он был построен как Дом Любви, он ждал ее, как и его хозяин… Но дождался лишь спустя сорок лет, став в 1960 году Дворцом Бракосочетания, радостно встречая сотни счастливых, влюбленных пар… Хозяин же, Семен Семенович Могилевцев, не дождался совсем… Никогда.
Мысль Маши оборвалась и смялась. Огромное венецианское зеркало на втором этаже отразило облик Великой актрисы.
«Сара?! — вспыхнуло в голове. — Вот что Дом скрыл от меня… Она все же была здесь!»
И лишь во второй миг Ковалева изумленно узнала в отражении себя — и даже не узнала, догадалась, увидев за своей спиной Катерину, высокую, черноволосую, с суровым лицом телохранителя и крестообразно сложенными на груди руками, насыщенными властными кольцами. И впервые Катя показалась ей не такой уж красивой…
Не в силах оторваться, Маша глядела в столетнее стекло на сияющую Принцессу Грезу и не могла ни признать, ни понять… Дом ли — лепной, резной, раззолоченный — стал ее идеальной оправой, заставив мерцать и сверкать, как драгоценный камень. Или дело было в самих драгоценностях: прекрасных, колдовских украшениях, делавших женщину такой же бесценной, прекрасной, волшебной, чарующей? И быть может, сейчас она просто не замечала себя, потому что смотрела на камни и принимала их блеск за свое сияние? Или дело было в вызванных Катей маковых грезах?
Или она действительно была такою всегда? И будет всегда на панно Михаила Врубеля, любившего — да, да, любившего ее!..
