Ольга Громыко - Кому в навьем царстве жить хорошо
Что там дальше было – не помню, только ветки сначала над головой мелькали да солнце в глаза било, а потом и оно потухло…
Проснулся я уже за полдень, потянулся сладко:
– Ох, и долго же я спал!
Алена, что рядышком на лавке с прялкой примостилась, так и взметнулась, веретено упустила:
– Ну наконец-то! А то мы уж не знали, что и думать – третий день ровно мертвый лежишь, еле дышишь.
– Третий?! – подорвался я сесть – в плече так и защемило, в боку отозвалось. Алена мне подушку подтыкает:
– Да куда ты, Сема, спешишь – отлеживайся себе. Если подать чего надобно, мне говори.
Баба Яга от печи ворчит с одобрением:
– Ты глянь, оклемался! Не зря, видать, Алена с тобой дни-ночи высиживала, зельями отпаивала. Весь в отца, того тоже никакое лихо не берет. Накось, Аленка, покорми его кашкой манной, как раз подоспела.
Не дался я кормиться, сам миску с ложкой взял:
– Скажите прежде – все целы?
– Все, поцарапаны только чуток. Волчок тут два дня издыхающим прикидывался, лапу ушибленную за перебитую выдавал, а как собачья свадьба по соседству разгулялась, мигом выздоровел. Всю ночь где-то пробегал – срослась, поди, лапа…
– А цветочек?
– Покамест под окошком прикопали, Баба Яга его с ромашкой скрестить пытается, чтобы лепестков волшебных больше было.
– Прививали бы уж сразу к яблоне – глядишь, по осени еще и компотов чудодейных наставите.
Заходят тут в избушку мои побратимы: у Муромца рука простреленная на перевязи, Соловей чуб лихо подвил.
– Ну, слышим, Сема шутки строит – никак, на поправку пошел?
Давай мне бока мять на радостях, чуть не задавили.
Вранко в окно впорхнул, на край лавки присел, пригорюнился для виду:
– Эх, не видать мне поживы…
И эдак задумчиво кашу из миски позабытой поклевывает. Шуганула его Баба Яга ухватом:
– Я те покаркаю, дармоед! Поживы ему, вишь ты! Курей всех приедим – тебя в горшок отправим!
Ворон боком-скоком уворачивается, крыльями помогает, вон из избы не идет:
– Экая старуха вредная, не дает напоследок на хозяина наглядеться…
Умаялась Баба Яга его выпроваживать, махнула рукой:
– Дружина под стать воеводе…
Загостились мы у Бабы Яги еще на недельку, сил поднабраться. Я-то уже завтра на коня сесть сулился, да друзья упросили погодить.
Похорошела Алена на белом свете, заневестилась, под солнышком конопушки золотые на нос взялись. Мне нравится, а она день-деньской простоквашей их мажет, чает, сойдут. Все ходит с Бабой Ягой по лесу, травы какие-то собирает, коренья выкапывает, меня норовит к делу приставить – то мышей сушеных ей в ступке изотри, то за зельем следи, чтобы не выкипело.
Соловей повадился по ночам из избы пропадать, а поутру все кони в мыле, на ногах еле держатся. Спрашивали его – отнекивается: дескать, на свежем воздухе спится лучше, а коням он не караульщик.
Муромец же от Любуши своей не отходит, глаз с нее не сводит, никак нарадоваться не может. Не ровен час, и сам поквакивать начнет…
Пролетела неделя как день единый, пора и в путь-дорогу. Напекла Баба Яга блинков, попотчевала напоследок. Стали думать, что с Аленкой делать. Нет у нее родичей на белом свете, совсем уж было решили в терем к Муромцевой тетке бездетной определить, да тут Баба Яга вмешалась:
– Не отдам я вам Аленку, пущай со мной остается, мне как раз помощница надобна – стара я уже стала, слаба глазами. Давеча в снадобье заместо жуков майских едва тараканов сушеных не истолкла, при застое мочи дюже пользительных. Хорошо, Аленка вовремя приметила, а то уморили бы Сему вконец.
Мне блин поперек горла стал.
– Вы что, жуками меня пользовали?!
– С медом гречишным, – уточняет Алена. – Я пробовала – вкусно, только горчит чуток. Полюбилось мне ремесло знахарское, ежели бабушка меня и впрямь в ученицы возьмет, пойду с превеликой охотою.
– Иди, – говорю, – с твоим талантом грех ведьмой не заделаться.
Хотела было Алена на шутку обидеться, да передумала, улыбнулась, сверточек малый мне протягивает:
– Вот тебе, Сема, рушничок самотканый. Не ахти что, с ковром не поравняешь, а все память… Ты пока не гляди, подальше отъедешь – тогда… Да не забывайте нас, наведывайтесь!
Распрощались мы сердечно с Аленой и Бабой Ягой, выехали из леса нехоженого, развернул я рушник – а там цветочек аленькой вышит, искусно так, со всеми колючками, даже вытираться боязно.
– Ну, чудушко конопатое, уважила…
Разглядывают побратимы рушник, поддразнивают:
– А заливал: «Краше ма-а-атушки…» Перед первым же воробушком хвост тетеревом распустил!
– Полно вам выдумывать, Алена мне как сестрица меньшая, непутевая!
Соловей только посмеивается:
– Знаем мы этих сестриц – одну вон уже пристроили, едва ноги унесли!
Отвел я глаза в сторону, да как захохочу! Лежит на опушке коряга пустотелая, в портках мужских, а портки-то приметные, в полоску зеленую… Соловей хвать-похвать себя за бедра, так краской и залился:
– Со спящего стянула, окаянная!
– Знаем мы этих спящих…
Въезжаем мы в славный город Колдобень, а нас там уже заждались: ребятня вперед коней бежит, из окон цветы сыплются, в воздухе шапки летают. Боярин местный навстречу вышел, челом ударил, речь хвалебную сказал, хлеб-соль черствый на полотенце поднес, очень извинялся: они-де нас неделю назад ждали.
Попытались мы от каравая краюху отломить – не вышло. Взял Муромец хлеб-соль, полотенцем обернул и в суму положил, чтобы добрых людей не обижать: откушаем-де на досуге. Сказывал нам боярин – как Вахрамея волкодлаки разорвали, дружина его прочь разбежалась, некому стало гору охранять. Потянулся народ из царства навьего на белый свет, поведал про жизнь подневольную, лютого царя Вахрамея и спасителей своих, трех Семенов. Уже и былин с десяток успели сложить, по всем углам скоморохи хвалу нам поют. Переврали, конечно, изрядно: то волкодлаки у нас заместо коней под седлами ходили, то мы сами волкодлаками обернулись и Вахрамея разорвали, то Баба Яга его помелом пристукнула. Только в одном и сходятся – честь и слава добрым молодцам, богатырям Лукоморским! Муромец так и светится, кольчугу мелом до блеска начистил, руку простреленную на перевязи напоказ носит. Иногда, правда, забывается – одну руку по нужде вытянет, рубаху там надеть или потянуться, а потом заместо нее другую положит.
Разошлись мы в Колдобене – Соловей к вольной дружине казацкой пристал. Те, как узнали, что тать, только обрадовались:
– Добро! Нам такой удалец и надобен, будешь ночным дозором ходить, недругов для допроса красть!
Обрадовался Соловей несказанно – нашел-таки службу по душе!
Муромца с Любушей я до терема царского проводил. Испросили они благословения родительского, да тут же свадьбу и справили, меня дружкой посадили. Упился, каюсь, вусмерть, ну да мне по чину свадебному положено.
