Елена Хаецкая - Падение Софии (русский роман)
— Слушайте, Безценный, перестаньте меня пугать, — взмолился я. — У меня мозоль на том месте мозга, который отвечает за восприятие Древнего Египта.
— Очень хорошо, — невозмутимо проговорил Витольд, — это означает, что вы становитесь настоящим здешним жителем.
Глава шестая
По делам мне пришлось отлучиться из имения и съездить на несколько дней в Петербург.
Оказалось, что за то недолгое время, что я прожил у себя в имении, я совершенно переменился. Теперь, как и сказал Витольд, я был полный Лембасовский обитатель и к Петербургу имел очень небольшое отношение. Все в большом городе отныне казалось мне чужим, дурно устроенным: толчея на улицах, шумные разговоры в учреждениях. Даже сами лица горожан представлялись весьма неприятными.
С оттенком снисходительной жалости я думал: «Ну вот каково это — каждый день ходить в толпе тех, о ком ты ровным счетом ничего не знаешь? Кто не здоровается с тобой, не желает тебе добра или, наоборот, не замышляет против тебя какой-нибудь пакости?» Безразличие, с которым горожане относились друг к другу, лишь изредка сменялось легким недоброжелательством, когда один другого, например, случайно толкнул… А ведь еще недавно я сам был частью этой толпы и полагал, что мне очень повезло!
Зато красивые строения центральной части города как-то по-особому, свежо, радовали мой глаз чистотой и причудливостью линий, и каждая гологрудая кариатида поглядывала на меня игриво, как будто сожалея о своей вечно-каменной занятости.
Я быстро уладил все вопросы с юристами. Оказалось, всплыли какие-то неуплаченные дядюшкой долги. Однако же убедительных документов, доказывающих правоту мнимых кредиторов, не обнаружилось, так что дело выигралось мгновенно. Адвокат мой доказал перед судьей, что кредиторы эти суть ничто иное, как самые отъявленные жулики, которым дядя, самое большее, остался должен рублей пятьдесят в карты. Мне ничего не пришлось делать, я даже ни разу не выступил.
Как и в первый раз, я ехал в Лембасово на нанятом электроизвозчике. Приближаясь к памятной шестьдесят пятой версте, я ожидал, что ровный бег моего возка остановит Матвей Свинчаткин, и я снова увижу его бородатое лицо в окружении красных рож его странных соратников. Но никто мне не препятствовал — никакого Свинчаткина поблизости, казалось, не было и в помине.
Без малейших приключений я прибыл в усадьбу. Меня никто не встречал, что немудрено: в последнем сообщении из города я передавал Витольду, что, возможно, задержусь (хочу посетить египетскую выставку) и буду в «Осинках» только через пару дней. Я передумал в последний момент и никаких известий о себе давать уже не стал, а вместо этого заказал электроизвозчика и наспех закупил в Петербурге обновки — пару булавок для галстука, перчатки для визитов и хорошие резиновые бахилы, которые при желании можно развернуть до бедра. Бахилы эти, на несколько размеров больше моей ноги, легко надевались на обувь и защищали брюки.
Когда возок остановился у ворот усадьбы, я вышел наружу и отправился на поиски Сереги Мурина. Тот нашелся с метлой на дорожках сада. Медленно, с ожесточением, он водил метлой по дорожке. Завидев меня, он еще издали закричал:
— Не та-таскайте г-г-грязь!
Я хотел было возразить ему: то, что он подразумевает под грязью, — всего лишь присущая данной местности почва, которая здесь находится повсеместно, и соскребание ее ведет к обнажению земной коры, что и невозможно, и нежелательно… Но все это были псевдоученые материи, недоступные для Мурина. Поэтому я просто сказал:
— У ворот остался мой багаж. Отнеси в комнаты.
Мурин несколько секунд смотрел на меня неподвижно, полуоткрыв рот. Потом он бросил метлу на дорожку и, широко шагая, двинулся к воротам. Я же преспокойно направился в дом.
Разумеется, Витольд даже не догадывался о моем появлении. Однако мой управляющий был настоящей «благоразумной девой», и я обнаружил, что все светильники, так сказать, заправлены маслом и дом содержится в образцовом порядке: комнаты вычищены, обед приготовлен.
Я поднялся на второй этаж, в кабинет. Горничная, увлеченно перетиравшая дядину коллекцию фарфоровых собачек на полке, не заметила, как я подошел сзади.
— Здравствуйте, Макрина, — поздоровался я.
Она сильно вздрогнула, выронила тряпку, повернулась ко мне и застыла с разинутым ртом.
— Да что вы, в самом деле! — произнес я. — В конце концов, это обидно, Макрина! Разве я какое-то чудовище?
— Нет, Трофим Васильевич, — пролепетала смущенная Макрина. — Какое же вы, простите, чудовище? Вы очень симпатичный милашка. Не думайте, — спохватилась она, — это не я так считаю, это всеобщее мнение касательно вас.
Я кивнул.
— Ну так и не вскрикивайте, когда меня видите. И не удирайте, точно я намерен прищемить вам хвост.
Макрина залилась слезами.
— Я честная вдова, и нет у меня никакого хвоста, а если КлавдИя что-то говорила, так это она по глупости. У нее язык как помело. Я ей всегда говорю: «Твоим языком, КлавдИя, только гоголь-моголь взбивать».
— Какая еще КлавдИя? — Я чувствовал смутное раздражение.
— Молочница, — объяснила Макрина.
— Это она называет меня «милашкой»?
— И она, и другие женщины, которые с соображением, — призналась Макрина. — Мы ведь хоть и простые, а в мужчинах, Трофим Васильевич, понимаем.
— Ну хорошо, Макрина, — проговорил я, стараясь прервать весь этот вздор, — очень хорошо. Раз я у нас такой милашка, то и объявляю, что очень вами доволен. Не буду вам теперь мешать.
Макрина, вся пунцовая, стояла, опустив руки с тряпкой, и глядела мне вслед, пока я шествовал к лестнице.
Я спустился опять на первый этаж, желая заглянуть к Витольду и сообщить ему, как разрешилось мое дело с долгами.
В комнате Витольда горела верхняя люстра, что удивило меня, потому что обычно он пользовался только настольной лампой. Как я успел заметить, Витольд не жаловал слишком яркого света. Полагаю, у него побаливали глаза.
Я постучал в дверь и тотчас, не дожидаясь короткого «Входите!», толкнул ее.
Я объясню, почему это сделал.
Совершенно не потому, что был полновластным хозяином усадьбы и ощущал себя так, словно бы все комнаты в ней и люди, в них обитающие, принадлежат мне как моя собственность. Вовсе нет; а потому лишь, что никаких дурных дел при ярком свете не творят. Кроме того, я твердо был убежден в том, что Витольд и не стал бы творить ничего дурного, и когда бы я к нему ни зашел, всегда застал бы его полностью одетым, причесанным, с очками на носу и книгой, либо тетрадью в руке.
Поэтому нетрудно представить мое удивление, когда мне открылась картина прямо противоположная. Витольд был в одной рубахе, не заправленной в брюки и подпоясанной старым кухаркиным фартуком. Волосы его, схваченные косынкой, как у пирата, торчали клочьями из-под повязки, очки были забрызганы чем-то липким и сидели набекрень.
