Орден Змей (СИ) - Ершов Евгений

— Но что, если он не уследит, превратиться и задерет кого-то? — спросил Старик.

— А если он будет уметь, как Ормар, оставаться в человеческом сознании даже в облике зомби, то будет гораздо меньше опасности, — подхватил Заморыш.

— Я согласно, отец Спиридон, — подтвердила старуха, — а на исповедь и причастие, конечно, пусть походит.

— Хорошо. Да будет так, — священник был вынужден признать правоту остальных.

После этого все заметно расслабились, а я задал мучивший меня вопрос:

— Что это за место?

— Это подвал моего дома, — вновь подала шелестящий голос баба Нюра, ставшая необычайно словоохотливой.

Удивленные возгласы наполнили подземелье:

— Это ваш дом?

— А откуда оружие?

— Ничего себе!

— Баба Нюра! Отвечайте, кто вы такая?! — последний вопрос, подражая священнику, задал уже я.

Старуха рассмеялась своим осенним смехом.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — отрезал священник, — заканчиваем балаган!

— Баба Нюр, а сколько вам лет? — всё же влез Генка.

— Восемнадцать, — не раздумывая, ответила старушка, вновь рассмеявшись, и будто даже помолодела. Не до восемнадцати, конечно, но я бы больше не дал ей ни триста, ни сто девяносто, и может быть, даже не девяносто, как прикидывал раньше. Вспомнив, как решил сожрать милую, в общем-то, старушку, мне стало неловко.

Там же в подземелье мы попробовали превратить меня в зомби, предварительно заковав мои ноги в оказавшиеся тут же кандалы, но ничего не вышло. Наверное, слишком много потрясений выпало на мою долю за последние сутки, или же способность, неожиданно проявившись, так же внезапно ушла.

Дальнейшие события этого и следующего дня остались в моей памяти отдельными эпизодами, сплетенными между собой тянущей душевной болью, заплаканными глазами моей сестры, запахом ладана и восковых свечей, полумраком церкви, участливыми лицами ломокненцев, вбивавших в мою голову слово «сироты», тяжелым сном с выматывающими снами про Ормара, чтением неусыпающей Псалтыри по очереди с Ильей Шамоном и другими, плачем бабы Нюры.

Еще неделю назад я узнал, что старушка была при кладбищенской церкви постоянной плакальщицей, не пропускавшей ни одни похороны. Она плакала, рыдала, причитала над гробами уходивший в мир иной горожан. К ней присоединялись родственники усопших, и плач тянулся вверх, вместе с дымом кадила и заунывным пением «Со святыми упокой». Сегодня Ломокна хоронила шестнадцать погибших на Дне мертвых.

Немного встряхнувшись в подземелье, я вновь погрузился в тупую отрешенность, и сам не заметил, как к концу недели мы с сестрицей оказались у Заморовых. Родители Генки приняли нас в свой дом, вызвавшись быть нашими опекунами, что и было утверждено решением Ломокненского сиротского суда.

Как мне объяснили, наш дом на Ломокненской улице будет продан с аукциона, а деньги пойдут на наше содержание и образование. Из родительского дома в жилище булочников перевезли кое-какие личные вещи, но в основном вся обстановка и мебель осталась там, в моем счастливом и беззаботном детстве.

Я поймал себя на этой мысли, когда Николай Иванович Заморов и его жена Ефросиния пытались в очередной раз вывести меня из оцепенения. Не отставал от них и Генка, придумывавший кучу разных занятий, к которым я был совершенно равнодушен. Пыталась заговаривать со мной и его старшая сестра Александра, бывшая года на четыре старше нас с Заморышем. Почти взрослый брат Виктор постоянно пропадал в пекарне и булочной, и лишь похлопывал меня по плечу, приговаривая, чтобы я держался. Младший брат — Леша — возраста Машки, около пяти лет, занимал своими детскими играми сестру.

Мне стало стыдно, что столько чужих, в общем-то, людей, пытаются окружить меня заботой, а я принимаю это как должное, совершенно забыв про маленькую сестру, которой так нужна моя помощь. Поэтому, сделав над собой усилие, я постепенно стал втягиваться в жизнь в своем новом доме. Заставлял себя двигаться, разговаривать с окружающими, играл с сестрой…

В доме Заморовых на Владимирской улице нам с Машкой выделили комнату на втором этаже, до того бывшую кабинетом отца семейства. Но она мало использовалась по прямому назначению, как рассказывал Генка, только иногда отец запирался там и сводил дебет с кредитом. Так что теперь в комнате, выходившей на спускавшуюся к реке улицу, стояло две кровати, большой шкаф, на стенах висели полки, сейчас очищенные от хранившихся там бумаг. А перед окном остался стоять деревянный стол, похожий на тот, что был в доме отца Спиридона, такой же резной и с зеленым сукном. Сначала его хотели вынести: места в комнате оставалось мало, но потом решили, что мне скоро поступать в гимназию, и потому оставили для занятий.

Если выглянуть в окно и посмотреть направо, то можно было видеть Смоква-реку с живым мостом и пристанью, с множеством рыбаков на берегу, а за рекой вдалеке синим и золотым переливались купола церквей Рорбеневского монастыря. Напротив дома Заморовых, на противоположной стороне неширокой улицы, тянулся такой же ряд двухэтажных домов, спускавшихся к реке, а слева дома упирались в Няптицкую башню ломокненского кремля.

Сами стены кремля, как и некоторые башни, были уже разрушены, другие прямо на глазах обваливались сами по себе — никто не следил за древней постройкой, да и зачем? Из кремлевского кирпича можно было построить очень хорошие дома.

— Мой прапрадед этот дом из Свибловой башни построил, — хвалился передо мной Генка.

— Ничего себе! Весь дом целиком? — я окинул глазами двухэтажную постройку, с общими стенами с таким же домами справа и слева.

— Ну, не весь прям, — смутился парень, — а подвал и часть первого этажа точно из башни. Вот, смотри. Мне дед рассказывал, когда башню рушили, то много охотников до кирпича нашлось. Так что на половину первого и второй этаж пришлось материал закупать у кирпичников со Старо-Кирбатской улицы. Вот, смотри.

Мы стали изучать кирпичи дома. С дворовой стороны дом не был оштукатурен и, забравшись немного по лестнице, мы сравнивали кирпич. Вот в середине этажа одна кладка — кирпич там большой, широкий, длинный. А вот явная граница, переход — кирпич совсем другой, меньше, и не такой бордовый, гораздо светлее.

— А подвал тоже из крепостного кирпича?

— О, там не только кирпич, еще камень. Свиблова башня была круглой, снаружи кирпич, а внутри — белый камень. Пойдем, покажу.

Мы спустились в подвал. Вход в него был отдельный, снаружи, также с дворовой стороны дома. Поднималась широкая прямоугольная крышка и открывала спуск из каменных ступеней. Вспомнил наш подвал, в который надо было входить с кухни, подняв тяжелый люк, потом, зажегши свечу, спускаться по крутой лестнице. Быстро брать продукты, хранящиеся в холоде, и обратно. Долго внизу находиться было нельзя, иначе растает лед, который и создавал настоящий холод, в котором даже в самую летнюю жару можно было хранить любые скоропортящиеся продукты. Вновь накатила тоска, но я решительно скинул ее скользкую руку.

Как раз сейчас, когда весна начала входить в свои права после Дня мертвых, мы бы вынимали стали лед, выкидывая его прочь, и спускали большие куски свежего Смокварецкого льда, который прямо сейчас рубят на реке. В доме Заморовых постоянно теперь слышался треск и грохот с реки: вся Ломокна была занята обустройством своих холодильных подземелий. Зайдя с Генкой в подвал, я с удивлением увидел, как мало льда в их подвале. Да будь у нас так мало льда, то уже в июне всё бы растаяло, и продукты бы портились.

— И как вы продукты храните? — воскликнул я.

Генка непонимающие уставился на меня, а потом молча провел рукой, показывая, что на полках лежит много добра. И действительно, когда глаза привыкли к темноте, я увидел, что все полки забиты мешками, банками, коробками. Подвал был больше нашего, но свободного места совершенно не было — всё забито разнообразной провизией. На крючьях висело даже несколько крупных туш мяса. Я прошел и прикоснулся к висящему мясу — холодное, аж пальцы сводят. Изо рта идет пар, я чувствовал, что замерзаю.