Тамара Воронина - Приносящая надежду
— А почему твои друзья тебя оставили?
— Аиллена, — растерялся Милит, — а что они могли сделать? Умереть рядом со мной? Чепуха какая-то. Будь у меня возможность уйти, я бы и ушел, но людей много было, отсекли меня от своих… надеялся, что убьют. Чего б не по голове этим двуручником…
— Ты был без шлема? — удивился Гарвин.
— Сшибли! — почему-то радостно заявил Милит. — Только кольчуга и боевая куртка… Представляешь, каков был мечник, что и куртку, и кольчугу разрубил? И ведь клинок не эльфийский!
— Ты и клинок рассмотрел? — присвистнул Маркус.
— Эльфы не делают двуручных мечей, — сообщил ходячий справочник, забираясь пальцами под волосы и нежно щекоча шею. Помурлыкать? Им на радость.
— Ага. Понимаешь, Маркус, я в этот миг умер. Трудно объяснить не эльфу… Когда бок разнесли, я и умер. То есть спасти меня было уже невозможно: эльфы должны были уйти из Трехмирья. За что я и дрался-то. Жалко, конечно, что не в бою умер, а умру через час или через день на эшафоте, но это все равно. Все равно — умер. И успокоился. Аиллена, ты ж видела меня — я разве волновался или страдал?
— Страдал. Когда ухо отрезали. Тебе было больно. А когда камнем в лоб прилетело, ты вообще чуть сознание не потерял, я уже думала, что Карис тебя не удержит.
— Это да, — признал Милит. — Искры из глаз.
— Ты еще скажи, что подумал, когда меня увидел.
Оказывается, эльфы умеют смущаться. Лена не поворачивалась, но знала, что Милит смущен. Захихикал Маркус.
— Когда увидел, ничего не подумал. Нет. Подумал. Что немолодая и некрасивая. Фигура… не того. У людей почему-то с возрастом фигуры портятся.
— То есть выделил из толпы? — уточнил шут понимающе.
— Толпа стояла, — возразила Лена, — а я шла.
— Не только. Ты не хотела моей смерти.
— Не хотела. А что ты дальше подумал?
— Аиллена! — взмолился эльф. — Ну… Подумал: мужика ей не хватает, что ли, раз меня забрать решила.
Ох как они хохотали! Даже Гару погавкал радостно — он охотно разделял веселье людей. Милит тоже смеялся, но все же не без смущения. Как его только не называли — и кобелем, и жеребцом, и котом похотливым, даже во время казни думающим только об одном.
— Я не сразу понял, что люблю, — продолжил исповедь Милит. — Сначала только вкус ее губ преследовал. Особенно во сне. Просыпался — а ее нет. А ощущение, что ее ладонь на груди лежит, — есть. Так что может и магия.
— Не знаю, — возразил Гарвин. — Меня она с лечебной целью тоже целовала. В мире Лумиса. И я тоже, заметь, был голый, причем абсолютно. Однако ничего, не влюбился. И даже не возбудился.
— Зато с ума сошел после этого, — заметил шут. Гарвин засмеялся.
— Ну уж не после этого.
— И не понравилось, как целовала?
— Нормально целовала. Но я как-то больше на силу внимание обращал, а не на вкус губ. Губы и губы. Не лучше других, не хуже других. И мне ее магии досталось тоже немало, только я все равно не влюбился. И Маркус. Да и Владыка ее целовал… и не только. Так что не думаю, что дело в этом.
— Никого и никогда больше не поцелую, — пообещала Лена, — если не заткнетесь.
— Поцелуешь, — уверенно сказал Гарвин. — И в постель ляжешь, если вдруг иначе не получится. Только у тебя теперь получится. А поцеловать — поцелуешь. Причем через час, не позже. Когда спать ляжем, ты его и поцелуешь. И не раз.
Маркус хмыкнул.
Гарвин только во времени ошибся: через два часа. Или около того. Наслушавшись всех этих разговоров, шут взялся доказывать Лене, что он лучше всех, хотя уж этого доказывать ей было не надо. Она и так знала. Он шептал что-то совершенно невнятное, только ведь и слова были не нужны, и ничего было не нужно. Только он. Его руки, губы, дыхание, биение сердца, растрепанные волосы, сине-серые глаза в крапинку… Мой. Только мой. Господи, полжизни прошло зря — без него.
* * *В Тауларм они вернулись по первому снегу, причем отправились пешком, потратив на дорогу еще две недели. Не хотелось проход открывать. То есть Гарвин бы открыл, а Лене не хотелось, и все, конечно, немедленно с ней согласились, решив, что на крайний случай это сделать никогда не поздно: вот начнет Светлая подмерзать в пути без зимнего плаща и меховых сапог, и поглядим.
Но погода не подвела. Было градусов пять ниже нуля, солнечно, снег выпал как-то сразу, не так чтоб много, но достаточно, чтоб накрыть землю, а потом лучи разбежались, ветра не было, и Светлая не подмерзала. У них не было палаток, так что они старались передвигаться перебежками от деревни в деревни. Шут знал эти места очень неплохо, неохотно признался, что проходил по ним дважды — когда-то давно, в юности, и позже, в тот год. На берегу реки он рассказал им душераздирающую историю о том, как юный Рош Винор, намеревавшийся стать менестрелем, провалился здесь под лед, не сразу смог выбраться и еще чуть не час бежал до ближайшей деревни, ладно, там пожалели, пустили, даже баню натопили для него специально, только не помогло: сильно простудился и страшно кашлял месяца три, тогда и голос потерял. «А было чего терять?» — тут же подцепил любимую тему Милит. Шут грустно вздохнул: «Было. Великим менестрелем не стал бы, но не постеснялся бы петь в больших городах. У меня был неплохой голос».
Пока проваливаться было некуда, не скованная льдом вода неторопливо катила воды куда-то на север, а деревня, до которой шут час бежал, оказалась в получасе ходьбы, там они переночевали и там же наутро их переправили на другой берег.
Сайбия была дружелюбна. Даже если Лена не хотела быть узнанной. Даже если эльфы (Гарвин, конечно) корчил свою презрительную рожу… правда, однажды он по этой роже все-таки получил, но вот ответить ему не позволил Маркус: «Сам виноват». И Гарвин — Гарвин! — не только смолчал, но даже еще и извинился (прости, человек, с дурными привычками бороться трудно) и выпил с обидчиком стаканчик.
Получалось, что эти заседания общества анонимных алкоголиков или групповые сеансы психоанализа (самопсихоанализа?) помогали им. Ну, Маркус или Милит не особенно нуждались в чем-то подобном, психика у них была на зависть устойчивая, комплексами они не страдали, патологического желания докапываться до сути вещей и уж тем более до сути себя они не испытывали. А шуту помогало, Лена просто знала это. Но главное, помогло Гарвину. Это был другой Гарвин. Не тот, которого она обнаружила в Трехмирье и привела в Сайбию, не тот, который, обнаружив, что ему некуда приложить свою ненависть, просился обратно на смерть, и уж точно не тот, которого разбудил Корин. Ни один из этих Гарвинов никогда и не подумал бы извиняться перед человеком. За что? Посмотрел не так? Ну так глаз не выбил, жену не убил, дочь не изнасиловал, пусть спасибо скажет, что вообще живет.
