Азамат Козаев - Ледобой. Круг
– И долго мне так сидеть? – прошипел.
Чего уж проще сказать: «Все, убирай». Так нет же… подсела ближе и осторожно, мизинцем опустила уголки губ. Не удержалась, провела по усам и бороде, а когда Безрод неожиданно резко дернул головой и щелкнул зубами, дескать, укушу, от неожиданности едва со ступеньки не сверзилась.
– Совсем оша…
Прикрыл Верне рот ладонью – тише, людей разбудишь!
Хлопнула глазами, ага, поняла. Не сводя с Безрода глаз, облизала руку, накрывшую уста, вытянув губы, поцеловала. Сивый ни слова не сказал, но и руку не убрал, просто смотрел, и немного жутковато делалось. Увидела бы эти глаза, да еще в лунном свете первый раз – давно сбежала.
– Айда спать, – шепнул. – Немая перевернулась, больше не храпит.
Ушли на рассвете. Безрод и Сёнге попрощались просто и незатейливо, едва ли не равнодушно. Верна глядела за мужчинами во все глаза и ничего не понимала. Шрамы по лицу, как отражение, одинаковые, обоих единит нечто жуткое, а смотрят друг на друга в четверть глаза.
Сивый постепенно приходил в себя. Больше времени проводил в седле, меньше отдыхал. Оставался так же худ, хотя… не так же. Вроде неоткуда в седле натрясти жирок, а все же скулы малость округлились, и цвет на лицо вернулся. Шли глухоманью, когда верхом, когда пешком, ведя коней в поводу. Не жаждал Безрод встречаться с людьми. Каждый день таскал из ножен меч, осторожно кромсал воздух. Медленно, морщась и кривясь, но упорно. А через четыре седмицы Безрод вдруг свернул из глухомани на дорогу, буркнув:
– Деревня впереди, отдохнем.
– Ага! Баня ой как не помешает.
Кивнул. Щеки впалы, зато шея стала широка, как прежде, рубаха на плечах огладилась, больше не висит, как на чучеле.
– Будет тебе баня.
По дороге мылись в ручьях и озерах по очереди, и отчего-то получалось так, что Сивый лез в воду в сумерках или того хуже – в темноте. Время не тянул, ничего такого не делал, а только неизменно выходило ему мыться в темноте. Вечерами у костра Верна во все глаза приглядывала за Безродом, не пряталась – теперь можно, муж как-никак. Ясное дело, подгадывает к темноте, но как? Время не тянет, все идет как идет, но выходит неизменно по его.
– Глаза проглядишь, – усмехнулся накануне.
– Мои глаза, хочу и смотрю.
– Не к ночи смотрины затеяла. Страх приснится.
– Ты про рубцы? Брехня, не слушай, – отмахнулась и глаз не отвела. Подтянула колени к груди, обхватила руками. Говорить или нет? Странное творится с глазами. Глядишь на Сивого, и временами рубцы будто сходят с лица, расползаются, точно змеи. Становится оно чистым и нравится просто до невозможности. Смигнешь – опять наползают.
– Месяц в пути.
– Устала?
– Есть немного. В баню хочу.
– Будет тебе баня. Завтра.
Помолчала, ковырнула палкой дровье в костре, колко глянула исподлобья:
– В парной сумеречной теменью не отговоришься.
Пожал плечами. Нет, значит, нет. А у самой дыхание сперло и внутри пошел снег. Завтра?
Деревенька вышла невелика, десяток домов. На постой попросились к старику, неулыбчивому и хмурому, ровно валун. Он единственный не побоялся встретить пришельцев и смотрел прямо, поджав губы под усищами. Встал посреди дороги, ноги расставил, руки спрятал за спину.
– Люди как люди, идем своей дорогой. – Безрод остановил Теньку шагах в пяти от старика.
Тот посмотрел так, посмотрел эдак: вроде не страшные. Не дружина – всего двое, один из которых баба в мужском одеянии.
– Путать по ногам не станем. Скатертью дорожка!
– Думал, в охапку сгребете да на постой определите.
Верна беззвучно ахнула – лучше бы не скалился. Жуткая у него ухмылка, пугает людей.
– А нужно?
– Сопротивляться не стали бы.
Старик подумал-подумал и опустил руки. В деснице оказался топор. Хозяин сноровисто подбросил орудие и через три оборота не глядя поймал за топорище. Многозначительно крякнул и кивнул, приглашая за собой.
Ночевать в избе Сивый отговорился наотрез. Попросился в сарай, на сено. Жужня-усач согласно кивнул.
– Добро.
Сарай в деревеньке имелся только один, да и тот общинный. Расседлав лошадей, разделили трапезу с Жужней, который оказался старейшиной. Поговорили о жизни, усидели по чарке браги – здешние настаивали питье на мяте и на чем-то еще, Верна с ходу не поняла. Потом и баню растопили.
– Вся трясешься.
– Не трясусь, – буркнула.
Деревенские поставили баню парой сотен шагов дальше, в лесу около ручья. Всего ничего – сто шагов одной ногой, сто – другой, но каждый шаг дается тяжело. Отчего-то в коленях ослабла.
– Парьтесь на здоровье. – Жужня поставил на лавку в предбаннике кувшин с брагой и утер испарину – печь разгорелась, и в бане стало влажно и жарко. – Все знакомо, не маленькие, сделаете как надо. Банник наш не больно озорлив…
Глубоко в ночи Верна проснулась. Сон разбудил или чувства понесли, ровно дикие лошади, – после бани сердце заколобродило, уснуть не дало. Жарко сделалось, душно, отбросила одеяло, и ночная прохлада снимала жар с голой груди, будто молочник пенку. Присела и молча смотрела на Безрода. Ну и пусть темно, ничего не видно, он здесь, рядом, под одеялом, вот нога волосатая – щекотно.
Еще в бане готовила себя ко всему, но того, что пришлось увидеть, не ожидала. Аж зубами застучала. Тогда разоблачилась первой и легла на теплый полок. Лежала на животе, спрятав лицо в руки, и гадала: не слишком ли зад отощал? Осталось ли хоть что-нибудь от того, что должно быть у каждой бабы? Пока Безрод не вошел, изогнулась и оглядела сама себя. Да вроде есть. Поерзала, потрясла огузком, как сумела, колышется ли? Или все сошло в кочевой жизни, сделалось жестко, точно седло? Вроде колышется малость. Нет, лучше сесть! Села, спрятав груди, потом обратно улеглась, закрыла глаза. Пусть уж лучше так.
Свет падал через окошко, против лица, Верна лежала и стучала зубами. А вдруг не понравится? Отощала, жилистая, волос нет, кому такое сокровище нужно? А едва дверь открылась и вошел Сивый, перестала дышать, подобралась, зажалась. Безрод окатил теплой водой, вывалил на спину полный жбан сметаны, перемешанной с медом, развез по телу. Когда умасливал зад, едва не расплылась от счастья – гладил бережно, как тогда, в сарае бабки Ясны, когда убрал с лица прядь волос. Невесомо, аж сама удивилась. Неужели нравится?
– Закрой глаза.
Ага. Здоровенные ручищи легли на голову, бережно вымазали сметаной-медом короткий ежик. То, что натекло на брови. Сивый осторожно снял пальцами.
– Пусть растет быстрее.
– Пусть, – согласилась. И пусть бы подольше не снимал руки, пусть гладит. Ох, папкина дочка, мамкина любимица, неужели настало? От этого бежала полгода, а потом год возвращалась? Выходит, дурная голова за день такое натворит, что умная два дня разгребает? Вози мед-сметану по телу, мни плечи, зад не забывай! Станет молодая жена сладкая да желанная!
