НИЭННАХ ИЛЛЕТ - ЧЕРНАЯ КНИГА АРДЫ
Их провожали взглядами: кто-то с радостью, кто-то с насмешкой, кто-то с удивлением или с завистью. И Хаггинн вздрогнула, услышав сладенько-ядовитое:
– Повезло, что и говорить! Только слепой и мог взять в жены такое чучело!
Она обернулась, встретив насмешливую улыбочку местной красавицы; стиснула маленькие кулачки, готовая броситься на обидчицу. И тогда спокойно и грустно заговорил Дайо, ее Дайо:
– Такая юная – и такая жестокая… – он смотрел в лицо девушке, и та невольно заслонилась рукой от его взгляда. – Ты права, мои глаза слепы; но у тебя слепое сердце, а потому я вижу дальше, чем ты. Я вижу то, что скрыто от вас, и не стыжусь сказать перед всеми: она прекрасна, мой соловей, моя крылатая песня, а твоя красота – лишь блистающая оболочка, позолоченная скорлупа пустого ореха. Пройдут годы, красота поблекнет, и что останется у тебя? Холеные руки, не знавшие труда, и слепое жестокое сердце… Мне жаль тебя.
Так они ушли, и никто не бросил им вслед злого слова. И люди помнили горькие рассказы слепого менестреля. И вспоминали дети добрую веселую Хаггинн и странные летящие песни Дайолена.
ЛЮДИ ПАМЯТИ. 550 ГОД I ЭПОХИ. КОНЕЦ ВОЙНЫ ГНЕВА И I ЭПОХИ
Семеро уходили на восток. Шестеро шли. Седьмого они уложили на сделанные на скорую руку носилки из перекрещенных копий и черного с темно-лиловым подбоем плаща. Они были последними из своего рода, а может быть изо всего своего племени. Впереди была ночь, за спиной – страшное, окровавленное, истерзанное небо. Земля дрожала под ногами, ревела и стонала в агонии под стопами воинства Валинора, а у них в сердцах бился, словно стон, приказ-мольба: «Уходите! Уходите!»
Ночь так и не наступила, удушенная пламенем гигантского пожара за спиной и грохотом проваливающейся в бездну земли. Они остановились на гребне невысокой каменистой гряды, и их черные полированные доспехи в алом зареве казались залитыми кровью, и алые слезы стояли у них в глазах.
Все они были из одного рода, связанные узами кровного родства, и тот, кто лежал на носилках, считался главой рода, хотя и был моложе всех. В той последней безнадежной битве он стоял во глава воинов своего клана, под черным знаменем с темно-лиловым и серебряным крылом ночной птицы. Клочья изорванного знамени уносил на груди молочный брат раненого. Они стояли и смотрели на запад. И видели, как море разливалось почти до самой гряды – багрово-алое, как расплавленный металл.
Раненый зашевелился и, придя в себя, попытался приподняться, опершись на локоть. Его известково-бледное лицо с прилипшими ко лбу потемневшими от испарины волосами исказились от боли и отчаяния, когда он увидел, что произошло. Закусив губу и закрыв глаза, он откинулся на спину, содрогаясь от едва сдерживаемых рыданий.
– Кончено… все кончено… все погибли… и он тоже, – простонал он в смертной муке. Если бы мог, он спрятал бы свое лицо, – свои слезы от других, но его правое плечо было разрублено, из-за тяжелой раны в подреберье он потерял много крови, и сил у него почти не оставалось. Не шевельнуться, не поднять руки…
Сильный ветер дул с запада, нагоняя волны на новый берег. А шестеро, спустившись с гряды, под защиту серого базальта разожгли костер, пытаясь согреться. Раненый больше не лежал спокойно – он метался в бреду, то кричал, то плакал, пытаясь сорвать с себя повязки. Временами он затихал, лежа с широко открытыми ничего не видящими глазами. По всему было видно, что осталось ему недолго. «Уходите! Уходите!» – продолжало звучать у них в сердцах. И они шли и шли на восток – в темные, неизведанные земли.
На третий день, ближе к вечеру, раненый вновь пришел в себя и приказал остановиться. Его сухие глаза блестели лихорадочным огнем, черты лица заострились. Он попросил, чтобы его подняли и долго сидел, всматриваясь в затянутый дымкой далекий горизонт. Солнце медленно опускалось в колышущиеся волокна тумана. И когда закатное небо вспыхнуло невыносимо ярким пламенем, раненый вздрогнул и сказал каким-то чужим голосом:
– Теперь действительно кончено…
Он судорожно вздохнул и, повернувшись к шестерым, посмотрел на них глазами, полными тоски и боли.
– Уходите. Не забывайте ничего. Храните память и передайте ее вашим детям… Помните! Помните! – вдруг почти закричал он, вцепившись в руку своего молочного брата.
– Живите… Помните… Умоляю вас… – еле выговорил он, роняя голову на грудь. Это была смерть.
Не была богатой могила последнего вождя. Лежал он там в своих черных латах, завернутый в черно-лиловый плащ, и лишь четыре копья дали ему соратники в смертный путь. Тяжелый двуручный меч с серебряной витой рукоятью и вязью древнего заклятия Ночи и клочья знамени с крылом совы на клинке уносили шестеро с собой. И вел их теперь троюродный брат лежащего в одинокой могиле вождя, ныне глава клана – клана Совы – из шести человек.
Надолго затерялись в просторах Севера следы последних из клана Совы, но видимо, не прервался их род и не угасла в их потомках память о былом, если через много веков среди Девяти появился один со старинным двуручным мечом с витой рукоятью и заклятием Ночи на клинке, и крыло Совы было на его черном шлеме.
ИДУЩИЕ ВО ТЬМЕ. 545 ГОД I ЭПОХИ – 7 ГОД II ЭПОХИ
…Сколько лет прошло с тех пор, как она покинула Аст Ахэ? Встало глухой полночью на западе алое зарево – она проснулась от жестокой режущей боли, мгновенно поняв, что произошло, поняв – все.
«…Но почему – на восток?»
«Не спрашивай. Так я велю…»
С этой ночи она начала видеть. Иногда это были сны, иногда – призрачные видения наяву, иногда просто – слова, ощущения, образы…
– Ахтэнэ, милая – что с тобой?..
…По бесконечным дорогам под ветром и дождем, под солнцем и снегом бредет безумная. Никто не знает – кто она, откуда и куда идет, сколько лет ей. Да она и сама не знает. Не помнит. Только одно держится в ее мертвой памяти – надо куда-то зачем-то идти. Но куда и зачем – она не знает. Не помнит. Лишь иногда что-то мелькнет во мгле ее забвения, словно лучик солнца пробьется сквозь облака в хмурый день. И тогда она поет. Песни идут откуда-то из бездонного темного омута ее памяти. Она не понимает своих песен. Люди слушают ее чудесный голос, поражаясь чудовищному несоответствию ее жалкого вида – и песни, но не понимают слов. А она плачет, потому что память пытается пробиться ручейком сквозь могильные плиты ее безумия, и ей больно оттого, что еще нерожденные воспоминания умирают. А потом опять наступает тьма. По ночам к ней приходят сны, в которых память возвращается к ней. Она помнит все. Но уходит сон, и гаснет память, оставляя ощущение памяти. Память о памяти. И снова – боль от невозможности вспомнить. Она кричит и бьется на земле, а люди говорят – припадочная, и обходят ее с брезгливой жалостью. Но люди милосердны – кто-то кинет хлеба, кто-то набросит на худые плечи старый плащ… Так идет она неведомо куда – от сна к сну.
