Елена Медникова - Два крыла. Русская фэнтези 2007
Вот Могута — тот бы убил без разговора, а этот — нет.
Поэтому не стал я Хрума ни мечом колоть, ни цепью душить. Взял гостинец и даже спасибо сказал. Гордо так.
Хрум уже уходить собрался, как вдруг промолвил:
— Ты господину нашему Сребляну по нраву пришелся. Не со всяким он так, как с тобой… Ты не перечь ему. Все одно лучшей доли, чем в его дружине, тебе не видать. А девки дружинников всюду любят, что на доброй земле, что здесь. Да не так уж и плохо тут… ты увидишь потом.
Я ничего не ответил, и он ушел. А мне из всего им сказанного в голове одно засело — «там, на доброй земле…». Добрая земля за морем осталась. А эта земля была зла, люта…
В самый, может быть, раз для меня.
Дочка кнежья поправилась. Уж молитвами ли его или стараниями знахарей, того я не ведаю. Среблян на радостях затеял пир — да какой! У нас в Устьеве тоже, случалось, бражничали, в основном на свадьбах — всем селом собирались, вместе на зверя шли, вместе ели потом. Не знаю, водился ли зверь в здешних лесах, да и были ли тут леса — с моря я только скалы видел, — или угощенье воеводино было, как и все его добро, награбленным. А только пиршество он готовил и впрямь знатное. Челядь с ног так и сбивалась, носясь по двору, птица кричала, чуя последние свои денечки, овец на бойню целое стадо загнали, а из кухонь пар валил — коромыслом! Бабы из сундуков одежи ладные повынимали, мужчины до блеска начищали кольчуги — каждый спешил покрасоваться, воеводин взор ублажить, дочку его потешить. Кажется, весь город был зван на тот пир; ни одна палата столько народу бы не вместила, потому накрыли столы прямо в подворье кнежего дома, перед моим окошком.
Обо мне в эти дни, ясное дело, все позабыли и кормили даже через раз, но это-то не беда — дома я и не так голодал. Только скучно было, и стоял я целыми днями, с ногами на скамью забравшись, смотрел в окно, как готовится неродовская забава. Когда вечер подоспел, когда стали слуги яства носить и народ со всего Салхан-града к кнежу потянулся — только тут я со скамьи слез, лег на кровать и повернулся к стене лицом. Вот уж больше заботы нет — глядеть, как изверги напиваться-наедаться станут…
Заскрипел засов — я аж подкинулся. Никак самого воеводу ждал — но воеводе, конечно, было недосуг. Прислал стражника, передал, что на пир зовет. Пойти, что ли?.. А чего бы и не пойти? Все равно, откажусь — силком потащат. Почто срамиться?
Снизошел я. Кивнул. Любопытно было: снимут оковы, нет?.. Не сняли. Нуда и ладно, не привыкать. Меч велели оставить; оно и верно, где это видано — с мечом да на кнежий пир?
Шел я, голову высоко подняв, задорно насвистывал. Стражи мои помалкивали, не бранились и в спину не толкали. И то ладно. Привели, посадили с краю стола, близ ворот, где самые последние люди из званых разместились. Я сразу увидел, что был за воеводиным столом единственным пленником — никто больше в оковах не сидел. Одни на меня глядели с любопытством, иные, напротив, отворачивались. Ага, понял я, сами, видать, недавно попали на Салхан, а смирились уже — как же я им глаза-то колю… Бабы были тоже. Красивые бабы — ну, оно и понятно, других нероды воровать не станут. Попадались, правда, и седые старухи, хотя и мало, и сидели они близко к кнежему месту — в почете они тут жили. Сам Среблян сидел в головном столе. Рядом с ним была немолодая, но очень красивая женщина — как я потом узнал, кнежинна, по-ихнему — госпожа; глаза у ней были черные и тоскливые, как студеная зимняя ночь, и имя она носила странное — Дурман. Дочка их, худой бледный воробышек, отощавшая и побелевшая еще более после болезни, откликалась на имя Ясенка — и ей оно вовсе не подходило. Отец часто к ней наклонялся, шутил, веселил, смотрел ласково, а она, видать, слаба была еще, улыбалась вымученно, через силу, голову русую на плечо ему клонила. Устала — это да, а что ненавидит в глубине души и ждет случая, чтобы шпильку острую нелюду-отчиму в шею воткнуть, — на то похоже не было. Тоже все забыла… И вдруг страх меня взял, жгучий страх: неужто и я забуду? Сейчас креплюсь, хорохорюсь… А годы минут — как тогда? Но нет… всплыло тут само собою мамкино лицо с застывшим взглядом. Нет, вовек мне его, лица этого, не забыть. Ох, дайте только сбросить оковы!..
Всем хорош был пир у Сребляна — и кормили-поили сладко, и шуты кривлялись потешно, и дед-гусляр ладно бил по струнам да пел песню про дивные земли, про чудный град Сотелсхейм, что стоит в далеком Бертане… А не смотрел я, не слушал. Головной кнежий стол взгляд мой притягивал, сил несть. Рядом с кнежем я видел Могуту и других командиров его кораблей, таких же рослых и тоже в медвежьих шкурах. А еще там девка сидела — вся размалеванная, глаза сажей подведены, щеки нарумянены, волосы по плечам распущены, а рожа блудливая — страх! И так та девка на меня зыркала — я уж не знал, куда и деваться. Будто нет у ней, девки той, на всем свете врага страшнее меня. Вот так на меня глядела Счастлива, когда я невзначай грудь ее увидал. Только эта девка мне сраму не казала, за что ж она меня так?..
И только подумал про Счастливу — так ее и увидел, словно сама на зов пришла.
Посадили ее в середине стола, между дружинниками. Хороша она была — видать, и тут ее нашлось кому холить-лелеять. Коса уложена бережно, лента белая через лоб, глаза скромно долу опущены… да только знаю я эту скромность. Так вот она взор отводила от устьевских женихов, когда повадились. С ней рядом сидел статный усатый молодец, то и дело меду ей подливал, говорил что-то на ушко, смеялся, а она знай краснела, но видно было, что любо ей это. Ох, бабы… Да не этот ли молодец батьку твоего, Бересту, на рудник провожал?! А ты ему уже всю себя отдать готова… Бабы!.. И так вдруг тошно мне стало, так муторно — даже под палубой неродовской галеры так не было. Отодвинул хлеб, почуял — если в рот возьму, все обратно выйдет.
— А что это ты, Лют, хлеба моего не ешь?
То Среблян спросил. Меня, если только не было в обычае у него всех подряд Л ютами нарекать. И как-то тихо крутом стало враз, хотя и велик, и шумен был воеводин пир. А все знали, видать, что я тут. И ждали чего-то. И только я один знать ничего не знал и не ждал поэтому.
— Хлеб, — сказал тем временем Среблян спокойно и вовсе не гневливо, но каждое слово падало в наступившей тиши тяжким камнем, — это самое ценное, что есть у нас здесь, на Сал-хане. Видал ты поля наши — малы они, а ртов много. У нас, Лют, можно отказаться от мяса и меда, но не от хлеба.
— А я к тебе в гости не просился, — ответил я звонким от злости голосом. И екнуло внутри: побьют ведь — а несть сил было удержаться. — Я тебе пленник, а не гость, и не добрый ты мне хозяин, чтоб я обычаи двора твоего уваживал. А коли много ртов — так меньше невольников хватать надо было, глядишь, и прокормил бы.
