Ника Созонова - Затерянные в сентябре
— Вот по дороге и выскажешь!
— Может, я спать хочу.
— Там поспишь.
Уступив с видимой неохотой, он двинулся за девушкой.
— Куда мы все же направляемся, могу я узнать?
— Как куда? На лошадках кататься!
Вослед им донесся дружный смех.
6. Последний Волк, или на двоих
— И где же ты собралась лошадок искать?
Она вприпрыжку неслась по Невскому и почти волоком тащила его за собой.
— А зачем их искать? Ты ведь можешь просто оживить их для меня. Собственно, мы уже пришли.
Волк покивал головой: да, кони присутствовали, даже с запасом — целых четверо. Правда, они были бронзовыми и явно не собирались трогаться с места, пойманные металлом в попытке одержать верх над стройными обнаженными юношами, числом также четыре — по юноше на коня.
Бялка отпустила его ладонь и с напряженной настойчивостью уставилась в лицо, явно ожидая каких-то действий.
— Ты это всерьез — насчет оживления?
Она кивнула.
— И которого из них? Или всех?..
— Ну что ты! Хватит одного. Который тебе больше нравится.
Волк оглядел все четыре скульптурные группы и направился к ближайшей слева, предусмотрительно рассудив, что лучше иметь дело с укрощенной лошадкой. Нагой юноша торжественно вел ее под уздцы, а покрывавшая круп шкура красиво спадала ему на чресла.
Подойдя к постаменту, Волк вытянул вперед левую руку и без большого энтузиазма пробормотал какую-то тарабарщину. На всякий случай зажмурился — а вдруг жеребец действительно оживет и, перескочив через его голову, понесется в галопе? О накачанном горделивом юноше он старался не думать.
Судя по тишине, ничего не произошло. Волк открыл глаза и с кривой усмешкой обернулся на девушку.
— Плохой из меня Калиостро!
Она обняла его сзади и уткнулась носом в ухо.
— Просто ты все не так делаешь, совсем-совсем не так! Даже смешно. Чего ты боишься?
— Лошадей, — он развернулся и зарылся лицом в ее пахнущую смолой и ветром гриву. — Они большие и кусаются. А еще медуз.
— Нет, это все мелкое. Ты боишься людей! Что же они с тобой сделали, что ты столько масок на себя напялил, чтобы свою душу поглубже упрятать?
— На мне всего одна маска. Да и то удерживать ее непосильно сложно: того и гляди свалится, и все увидят, какой я на самом деле, и разбегутся в разные стороны.
Бялка упрямо покачала головой и отстранилась.
— Одна маска, тряпичная — душа компании, общий любимец, этакий Питер Пэн, не желающий взрослеть. Под ней вторая, из папье-маше: холодная и прочная, она не пропускает солнечный свет, и она настолько вросла в тебя, что порой ты и сам забываешь, что это не ты, и считаешь собой. А вот под ней, там, куда не пробраться — все двери опечатаны, все окна заколочены — находится что-то настолько прекрасное и удивительное, что мне страсть как хочется туда попасть. Но ты не пускаешь.
— Там ничего нет, одна пустота. Просто ты смотришь на меня неправильно, не под тем углом. Вот и мерещится всякое.
— Тебя не было бы здесь, если так. Питер бы не выбрал тебя.
— А ты не думаешь, что он мог выбрать меня, просто чтобы побаловать свою маленькую любимицу?
— Он вовсе не ангел и не филантроп и преследует только свои интересы. А ты… ты даже больше, чем я. Только меня видно лучше, потому что все наружу. Вот я, берите!
Девушка закружилась, сначала по асфальту, затем взвилась в воздух, шелестя волосами и рассыпая вокруг искры смеха.
Волк бормотал, любуясь ею:
— Тебе проще, ты всех их любишь и чувствуешь, а для меня они все чужие, все, и даже ты… Ты теплая и живая, а я холоден и статичен…
— Ты о чем? Я не слышу-у-у… — пропела она, вихрясь.
— Эй, подскажи, как можно оживить то, что живым никогда не было и является лишь созданием человеческих рук?
— Разбуди! — весело посоветовала она, приземляясь рядом. — Мы ведь тоже когда-то были лишь кусками глины, пока кто-то сильнее и мудрее нас не вдохнул в наши уста жизнь и разум. Ты ведь явно умнее, чем эти металлические глыбы.
— Разбудить? Что за бред…
Волк обошел постамент и прижался лбом к холодному граниту.
И вдруг ощутил, что сам стал статуей — недвижной, полой внутри. Он стоял посреди черной пустыни. Палящее солнце накаляло металл, из которого он был отлит. Он чувствовал, что вот-вот расплавится под жгучими лучами, но не мог даже пошевельнуться — не то что отойти в тень. Впрочем, и тени никакой не было. Темный песок, взметенный ветром, осыпал его голову, плечи, ступни. Было тоскливо и мучительно… и еще было всепоглощающее ожидание — что появится некто, высокий и всемогущий, склонится к его лицу и подует. Вдохнет свежесть, жизнь, душу…
Питер овеял его свежим дуновением осени. Волк пришел в себя. Бялка стояла рядом, серьезная и печальная.
— Просто сон дурной, или видение… — Он попытался улыбнуться, но понял, что нет больше сил строить из себя весельчака и балагура. Ветер пустыни наждачным песком стер с его лица тряпичную маску, а нарастить ее так, сходу, не получалось.
— Ты — мое слово,
слетевшее с губ давным-давно. И я уже не плачу.
Как Бог когда-то воскликнул: 'Да будет свет!' —
так и я шепнула: 'Да будешь ты у меня…'
Но что-то не получилось, ошиблась, и свет оказался тусклым.
А у тебя сердце полое…
— Это ты про меня? Сейчас сочинила?..
— Не про тебя и давно. А вообще, не важно. Ты бы вон лошадь лучше оживил, чем вопросы глупые задавать!
— И что ты ко мне привязалась с этими бронзовыми животными?
— Поверь, тебе это гораздо нужнее, чем мне. И тем более ему, — она легко взлетела на гранитный постамент и погладила коня по застывшим завиткам гривы. А горделивого юношу щелкнула по бронзовому носу. — С тобой ведь так тяжело.
Ему и впрямь захотелось проехаться на мощном красивом жеребце — но только чтобы обязательно была гроза, и молнии, и гром. Волк протянул руку Бялке, но она покачала головой, отказываясь покидать постамент. Когда-то он был похож на нее. Умел мечтать, почти умел летать — куда все это делось? Чем затерлось? Его не ломала жизнь — так уж сильно, так уж жестоко. Покусывала порой, и весьма болезненно, но все же не впивалась в горло. Он обожал интересных людей. Правильно его окрестила Бялка 'собирателем душ'. (Интересно, откуда узнала?) Но он был не коллекционером, скорей — лекарем. Аутист, окруженный толпой друзей, — забавное сочетание, не правда ли? Он активно хотел всем им помочь, хотел 'счастья для всех, и чтоб никто не ушел обиженным', но этот уровень сознания был верхушкой айсберга. А что там, в глубине? Что, если он просто пытался компенсировать свою статичность энергией, бурлящей вокруг? Ведь когда вокруг тебя всё движется, никто не заметит, что сам ты стоишь на месте. Что, если свои страхи он пытался замаскировать сочувствием? Но ведь он искренне переживал, если с кем-то из друзей случалось плохое, во всем винил только себя, в беспамятстве разбивал кулаками стекло, а потом с удивлением смотрел на кровоточащие руки…
