Дмитрий Веприк - Легенда о гибели богов
...Все кончено, усталая колесница солнца не спеша спускается к воротам заката, а седой правитель Фив, не видя ничего вокруг, глядит лишь вглубь той сумеречной бездны, которой стала его душа. Он сидит у входа в пещеру над телом того, кто был его сыном, и той, которая не стала его дочерью. Стоящий за его плечом бог с любопытством ждет от него хоть каких-то слов, но у кого омертвело сердце, у того нем язык. Его что-то спрашивают, и Креонт, наконец, понимает это:
— Уходите! — бросает он.
Потом приходит еще кто-то.
— Твоя жена мертва, царь, — говорит он правителю Фив.
Однако есть предел, после которого горе просто не может превзойти само себя. Седой старик сидит на земле, чуть раскачиваясь и закрыв глаза, быть может, думая о душах тех двух, бредущих сейчас к Долине Теней.
— От чего она умерла? — медленно и тихо спрашивает он.
— Она кинулась на меч. Старейшины Фив...
— Уходи!
Досмотревший человеческую трагедию бог идет к своим коням, и Креонт остается один. Совсем один.
И тогда к нему приходит голос, тот таинственный, необъяснимый голос, который является иногда человеку в зените его взлета, в час выбора священных «нет» и «да» — или в конце падения, когда выпали все жребии, и все надежды — лишь насмешка играющих твоей судьбой.
— Она победила...— бормочет ему Креонт.
«Да, да, — не спорит голос. — Но она мертва, у твоих ног».
— Я проиграл...
«Да. Но ты жив».
* * *
В Фессалии выше горы, просторней равнины и изначальней люди. Правда ли, нет, но говорят, именно где-то здесь Прометей вылепил из глины первого из них. В один из последующих дней спустившийся на равнину Человек-с-гор выходит к небольшому, обнесенному рвом, земляной насыпью и частоколом фессалийскому селению. Кто-нибудь, живший среди более южных соседей, мог бы посмеяться над этим — но местные жители зовут это селение городом. Впрочем, если считать городом селение, обнесенное стеной, они правы.
У наружного колодца, в нескольких десятках шагов от ворот, он встречает девушку. Она совсем молода, едва ли ей более четырнадцати. В руке ее наполненный водой кувшин. На незнакомца она смотрит настороженно.
— Здравствуй! — говорит он.
— Кто ты такой? — спрашивает она.
— Это неважно, — говорит он. — Здесь все равно не знают меня. Я пришел с гор, чтобы жить с вами.
— У нас не любят чужих.
— А я стану среди вас своим. Ты мне не веришь?
Она качает головой.
— Дай мне напиться.
Кувшин переходит из рук в руки. Он жадно пьет, с уголков его губ стекают тонкие струйки воды, он пьет долго, а когда, наконец, опускает кувшин, девушки рядом с ним уже нет. В просвете ворот мелькает только быстрый силуэт.
Собаки в этом селении тоже враждебны и подозрительны, но Человек-с-гор не обращает внимания на их рычание. Он проходит по улице мимо бросивших игру детей, тоже глядящих на него большими любопытными глазами, мимо домов, у ворот которых свалены большие навозные кучи, и останавливается возле того дома, где вместо навоза высится черная гора выгоревшего древесного угля.
Человек-с-гор застает обитателей за вечерней трапезой. Они смотрят на него с молчаливым вопросом: широкоплечий мужчина со смуглым лицом и обгоревшей бородой, не раз рожавшая женщина, прежняя красота которой еще не совсем ушла в прошлое, трое ребятишек, так похожих и не похожих на своих родителей, как и все дети...
Как велит древний обычай, Человек-с-гор садится на корточки у очага в золу и пепел:
— Да будет благословенен этот огонь! — говорит он улыбнувшись. — Пусть всегда ярко горит он в этом доме, пусть не задуют его ветра раздоров и вражды. Одинокий и чужой здесь, сидя у вашего огня, я прошу оказать мне гостеприимство и покровительство!
СТАСИМ
Цвета страны мертвых суть оттенки сумерек и ночи, но расцветшее в треногих светильниках пламя лишает мрак прежней власти, рождает тени и бросает их плясать на черном мраморе. Одежды бога мертвых бледны, еще бледнее его лицо, обрамленное короткой бородой цвета воронова крыла. Оно надменно и в тоже время презрительно насмешливо. Сидя на черном троне могущества, Гадес с усмешкой глядит на гостей, созвать которых во власти только он один. Гости его — это неподвижные тени, избранные им из бесчисленной тьмы теней, обреченных до конца времен бродить без мыслей и чувств по сумеречным равнинам его владений. Там тени шляются в своей изначальной наготе — ибо чего стыдится умершим? — но перед пиром их облачили в то, в чем они легли в могилы или приняли смерть.
Сидящие по сторонам стола обладатели рубищ и златотканых одежд неподвижно уставились на своего последнего бога. Их глаза бездумны и широко открыты. Гадес щелкает пальцами. Следуя вдоль уходящего в неясные сумерки стола, виночерпии наполняют чаши густой и темной кровью.
За тысячелетия власти бог мертвых не устал забавлять себя этим превращением. Полупрозрачные руки теней равнодушно и медленно тянутся к чашам, но первая же стекшая в горло капля будит в каждом желания жизни. Теперь можно услышать человеческое дыхание. Мертвецы жадно насыщаются. Вразнобой стучат поставленные на стол чаши — и вот, на Гадеса смотрят десятки пар глаз, теперь уже полных мыслей и чувств. Это почти живые люди. Почти. Бог мертвых с привычным удовольствием следит за оттенками тревоги, страха, стыда, униженности, интереса, раболепия — и тщательно скрываемой ненависти.
Наверно им есть, что сказать друг другу, но каждый чувствует тяжелую волю своего бога и смотрит только на него. Усмехаясь свои мыслям, Гадес задает вопросы, временами очень странные, спрашивая мертвого то о сокровенном, то о полной ерунде. Бывает и так, что заставив человека быть искренним, он перестает его слушать на самом важном для говорившего месте и, перебив, задает вопрос другому собеседнику.
— Скажи-ка фараон, повелитель Нижнего и Верхнего Египта, — спрашивает он у пожилого человека, которому сейчас мешает высокая двойная корона на голове и два жезла в руках, избавиться от которых он не может решиться, — почему, будучи смертным, ты именовал себя сразу богом Сетом, богом Хором и сыном незнакомого мне бога Ра? Или ты не чувствовал на своем теле бег времени, и жалкие болячки не уравнивали тебя с последним из твоих рабов?
— Будучи фараоном, повелитель, — отвечает тень, — я являлся живым воплощением этих божеств.
— То есть, ты был и смертным, и двумя богами одновременно? Или боги являлись в тоже время и тобой? — спрашивает Гадес. — Мне тяжело это понять. Быть может, мое воображение слишком убого?
