Никки Каллен - Арена
Режиссёр долго смотрел на меня, точно вспоминал, зачем пошёл на чердак; потом сказал:
— Никому этого не рассказывайте; люди в этом мире испортят вашу историю, превратят её в шоу, вы сами потом не различите, где правда, где ложь, что в вашей жизни было, а чего нет… Ни вы, ни Венсан не умеете играть по правилам; о нём пишут всякую мелочь, потому что боятся кары небесной; а вот вы… простая смертная, — и ушёл, к Фэй, Венсану: «всё, на сегодня всё».
Венсан обернулся на меня неторопливо, как в замедленной съёмке, махнул рукой, улыбнулся, послал воздушный поцелуй; странно это было: действительно, только что он дрался, кричал, ломал стекло — и вот он со мной, мой возлюбленный, с которым я пойду есть пиццу, заниматься любовью; и ещё я подумала: вот в чём дело: его боятся, потому что он талантлив до такой степени, что нет границ между настоящим и прошлым, он открывает двери в потусторонний мир, где актёров наказывает Бог — за то, что живут не своей жизнью…
Вечером мы поехали к опекунам Венсана. Они жили как в романах Диккенса: большой краснокирпичный дом с деревянной дверью с огромной круглой медной ручкой, звонком-колокольчиком; вокруг — сад с подстриженными в виде зверей кустами; дом был полон тяжёлой красной мебели, густых ковров, портретов и батальных сцен; опекунами же оказались старичок и старушка — припудренные, бархатные, плюшевые; невероятно уютные, невероятно старомодные, невероятно, что именно они опекуны Венсана. Дедушка — нефтяной магнат на покое, бабушка, жена его, была когда-то феминистской журналисткой, но во всё это никак не верилось, как в Пиковую Даму днём. Я им понравилась, потому что всё ела и нахваливала и была ненакрашенная и в длинной юбке; они спросили, хочет ли Венсан сам управлять делами; «пусть всё будет по-прежнему, — сказал Венсан, — Жозефине тоже не до нефтяных акций и войн за нефть, она учёная, у неё завтра экзамен, а через несколько лет — кандидатская, а потом, глядишь, и докторская, и своя кафедра».
— Слушай, а экзамен ведь уже завтра, я его нипочём не сдам. Тётя Пандора меня убьёт, а мама… а папа… а дедушка… а дядя Люк… — сказала я уже на улице; он обнял меня тепло и всю, будто накинул на мои плечи лёгкое пальто.
— Ты смешная, позвони, скажи, что тебе некогда заниматься такой ерундой, как древнерусская литература, потому что у тебя медовый месяц и ты уезжаешь, а за экзамен заплатишь; твоей тёте можно заплатить за экзамен?
— Нет, ты что, её за это из университета выгонят, и семья наша, как церковь средневековая, откажется от неё, как от еретика-альбигойца… А мы уезжаем в медовый месяц?
— Конечно; а ты ничего не хотела менять? Продолжать валяться на диване и смотреть телевизор? Эта неделя — последняя у «Диких банд», мы даже вперёд графика идём, потому что главные актёры — я и Фэй — не пьют и не умирают в клубах от передоза… Я думал, мы сегодня вечером, после опекунов, купим карту мира и китайской еды и завалимся возле телевизора выбирать страну…
— Здорово, только я ещё позвоню тёте Пандоре и поплачу, потому что она скажет, что глубоко во мне разочарована…
— А ты скажешь, что в ней…
— И мы будем заливаться слезами по обе стороны провода…
— Я думал, она сухарь.
— Я мечтаю.
Мы купили карту мира в круглосуточном канцелярском магазине и пакетов десять еды в круглосуточном китайском кафе; «знаешь, я ещё никогда ничего не успевал купить днём»; приехали домой; пока Венсан мылся, я позвонила тёте Пандоре.
— Тётя?
— Жозефина? Как твои дела? У тебя и твоей группы есть все билеты или чего-то не хватает?
— Тётя… Тётя Пандора, миленькая, знаете, я не смогу прийти завтра на экзамен, я не готова вообще чёрт знает как… А всё дело в том, что я вышла вчера замуж.
Тётя Пандора закричала в свой мир дяде: «Люк, сделай своего Шопена потише, боже мой, можно подумать, ты слушаешь рок-н-ролл!» — и спросила:
— Мама и папа знают? — и я поняла, что тётя Пандора — совершенство, как Мэри Поппинс.
— Нет, тётя.
— Хочешь, я скажу?
— Хочу, тётя. Я сама боюсь смерть как.
— Он неудачная партия?
— Ну…
— В смысле подлец какой-нибудь? Ты не беременна?
— Нет, тётя, просто ужасно влюблена. Он актёр, очень известный…
— Какой театр?
— Кино.
— О, это я не знаю. Как теперь звучит твоя фамилия?
— Винсент. Жозефина Винсент.
— Название винного торгового дома.
— Первоклассного или в котором вино разбавляют соседскими виноградниками?
— Очень старого и… пожалуй, что и на экспорт годится.
— Спасибо, тётя.
— Но он хороший человек?
— Он необычный человек.
— Талантливый, в этом-то всё и дело?
— Для меня — только молодой и красивый. Но для всех остальных…
— Ох, Жозефина, Жозефина. Ну ты и удивила меня. Да и всех. Я думала, ты проживёшь жизнь старой девой, усыновив какого-нибудь негритёнка. Ты должна его привести на семейный ужин, ты знаешь? С его родителями…
— Их нет. Есть опекуны. Но они в его жизни мало что значат.
— Так вы ещё оба и несовершеннолетние! Где вы живёте? У тебя, втроём, богемно, с этой девушкой, розовой твоей соседкой?
— Нет, у него, в очень дорогом красивом высотном доме. Он богат, тётя, он очень известный актёр.
— Ну, Моммзены — как монахи, сидят в своём скриптории… Дай номер, я перезвоню тебе, сказать, когда родители придут в себя и когда будет готов ужин.
Я пересказала Венсану разговор с тётей; «суперженщина, — оценил он. — Шэрон Стоун». Мы раскрыли пластиковые контейнеры с едой, кафе было недорогое, но настоящее; запах кисло-сладкого соуса чувствовался за два квартала; упали у телевизора, с «Пятым элементом» по кабельному, на карту пузами и поползли по ней, как два жука по кленовому листу. «Таиланд? Гавайи? Вообще ощерившийся пальмами юг?» «к чёрту юг, у меня где-то там чуть дядя с тётей не утонули во время цунами» «дядя Люк и тётя Пандора? правда мило, что я запомнил, как их зовут?» «нет, дядя Антон и тётя Раиса; он пейзажист, а она искусствовед, смешная кошмарная пара, говорят только друг о друге; они там жили уже год, собрались совсем остаться; типа Гогены; а теперь юг ненавидят» «ладно… галопом по Европам? Рим, Париж, Стокгольм, Осло, Лондон, Кёльн, Венеция? цветное стекло, статуэтки Эйфелевой башни; а в Англии купим породистую собаку с бархатными глазами…» «да, и девочки на улицах, узнающие кумира, на которого мастурбируют, визжащие и бегущие за нашим кебом…» «да ты испорченная; перестань стервозить, я актёр скорее хороший, чем известный; а чтобы не догнали — купим джип» «джип — плохая машина, в нём не видно мира, его красоты и страданий. Иисус бы никогда в нём не ездил» «и «Праду» бы не носил… Слушай, а давай поедем в Африку».
