Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра
Но вместо этого — повинуясь усиленной обручем мысли Яна — поток дикой Силы хлынул на ту сторону, сметая и приржавевшую калитку, и стену.
Прожигая путь — до самых Врат.
* * *Торинг-Фор дрогнул.
Треснула Сфера в руках Ар Гиллиаса, лишаясь яркости и формы; выцвело, теряя жизнь, лицо Верховного мага.
Башня ощутимо качнулась, но устояла. Мастера с трудом удержались на ногах.
Многие увидели, как проваливается сам в себя Колодец, воронкой затягивая колонны портика и драгоценную брусчатку.
Увидели пять гаснущих смерчей у озера — все, что осталось от Молчаливых.
Но никто — даже Рав — не видел, куда и как исчез мальчик.
* * *…колонны Врат изваяны не из камня, не из дерева и не из металла. Может быть — из времени, может — из пространства, возможно — из ожидания…
Прошедший Врата никогда не будет прежним…
Предания Бродяг Альверона, записанные ЛиэннВетер, несущий холод из ниоткуда в никуда, пронизывает насквозь, а плащ развевает крыльями. И солнце (здесь оно вечно алое, то ли закатное, то ли восходящее) — не греет, с трудом раздвигая фиолетовый сумрак. Высоко над головой взмывают навстречу друг другу навершия Врат — зависшей над пустотой разорванной аркой.
Черные — ни лучика света не отражают парные колонны, острозубые углы и шпили.
Закрытые — хотя, казалось бы, шагнуть в проем так просто.
Но за ним — клубящийся бесцветный туман… и пропасть без края и дна.
«…возможно — из ожидания…»
— Пойдешь? — доносится из ветра.
— Пойду, — кивает стоящий во Вратах парень, и тень его падает в обрыв.
— Дорога перед тобой, — отвечает ветер. И становится тихо.
И то, что было туманом, оседает и уплотняется, становясь дорогой — камнем, утоптанной серой пылью, жесткой травой на обочине…
…становясь Дорогой.
Часть 2
Спутники
Знак этот — змеистое переплетение остроугольных, изломанных линий — Ян узнал бы где угодно, не видев прежде ни разу. Ни перо, ни кисть, ни резец даже в самой искусной руке не могли воспроизвести его точно — он возникал сам собою во время обрядов Посвящения в пещерных храмах Шессергарда. Однако копии, что попадались в свое время на глаза Бродяге, все же были достаточно хороши; но, в отличие от них, этот Знак, угнездившийся меж ключиц девушки-ведуньи, был настоящим …
…А девушка — холодея, додумал он, — была врагом, и врагом опасным.
Во влип-то, дурень…
Ян оглянулся. Ведунья — все так же не приходя в сознание — лежала на расстеленном плаще. Знак проявился, почуяв чужую Силу, как только он приступил к осмотру… слова-то какие — будто для доклада; хорошо хоть, что докладывать некому — не служит Бродяга ни коронам, ни гильдиям, ни враждующим Орденам…
Маг из Ордена Света, обученный в школе острова Торинг, прикончил бы ведунью на месте, провалив труп сквозь землю и придавив сверху наговором. Сероземский лесняк-заклинатель, которому нет дела ни до чего, кроме безопасности собственной деревни, проткнул бы ее колом из сырой осины (если бы посмел), да и оставил бы гнить на поляне.
Но Ян не был ни тем, ни другим — на ее счастье.
Вот только на свое ли?
* * *Балахон разорвался, обнажив израненное, покрытое ожогами тело. Стараясь не смотреть на зловещий знак, Бродяга провел ладонью над левым плечом девушки, прямо над синим, налитым кровью ушибом, обратив его в чистую, здоровую кожу.
Занявшись привычным, любимым делом, Ян отвлекся от мрачных мыслей и попутно прощупал лес на пару миль вокруг. Все спокойно; кроме зверей — никого, а звери Бродягу не тронут. За спиной — крутой, больше похожий на обрыв склон. Другого хода на поляну, с трех сторон окруженную чащей, не было — разве что с воздуха, но и там ничего тревожного не видно. Источник опасности один — вот он, буквально под рукой…
Из заплечного мешка Бродяга извлек просторную рубаху и запасную накидку — того же неопределенно-серого цвета, что и плащ. При желании оттуда еще много чего можно было бы достать — даже то, чего он туда никогда не клал. Из рубахи, перехваченной поясом, получится какое-никакое, но платье; брюки, конечно, в этой чащобе не помешали бы, но… поди вообрази их такого размера, как надо…
Ведунья была худенькой, но не тощей; скорее — воздушной, легкой и гибкой, как ивовый прутик. Глаза ее, намертво приковавшие внимание Бродяги на площади, оставались закрытыми; пушистые черные ресницы — недвижными. Лицо — тонкое, изящное; губы сомкнуты, словно в полуулыбке; подбородок чуть запрокинут; шея, избавившись от синюшно-багрового кровоподтека, вновь обрела белизну.
Каждая черточка, каждая линия тела была уместной, более того — выглядела единственно возможной; и даже зловещий знак, вплетаясь в общий узор, казался диковинным украшением.
Он не заметил, как дрогнули ресницы, как полыхнул испуг во внезапно раскрывшихся глазах… а потом уже поздно было что-либо замечать, да и не смог бы это сделать — отброшенный мягким, но неодолимо сильным толчком, он мгновенно перестал видеть.
«Загляделся, как сопливый школяр», — искрой мелькнула сквозь темень запоздалая, виноватая мысль. Тело сработало безотказно — и бесполезно: рывок, переворот, уход от удара, который так и не последовал… затем нога, скользнув, потеряла опору, и Бродяга ссыпался по склону оврага. Следом загрохотали камешки, за ними — камни побольше; оползень догнал его, и он долго ничего не помнил — кроме темноты…
Там, на площади, тоже было темно. Вокруг толпились люди, живые люди, и открывать глаза было нельзя, хотя и хотелось. Очень. Но тогда многие из них перестали бы быть живыми, как прежде перестали быть людьми.
Да и без зрения Бродяга воспринимал происходящее отчетливо и ясно. Страх окружающих виделся ему скользкой холодной чернотой, заключенной в тонкие, мутного стекла, сосуды. Сам он обратился в вихрь, буран невидимых лезвий, метнувшихся во все стороны сразу — вскрыть, рассечь, выплеснуть эту черноту. Высвобожденный страх взвился воющим ужасом, растекся по площади ледяной паникой, придушенными вскриками порхнул над головами, загрохотал по брусчатке сотнями удаляющихся подошв…
А теперь такая же темень набухла в его душе, и было это гадко, и ничего нельзя было сделать, ведь кроме страха и ощущения собственной беспомощности — пустота…
Сначала вернулась боль — тупая, тошнотворная боль в затылке, острая — в запястье левой руки.
Потом — слух, и с ним — шорох ветра в листве и хвое да осторожный пересвист утренних пташек. Шагов он не услышал — они были легки, беззвучны и лишь ощущались, как ощущается среди ночной тьмы движение вражьего клинка. Как она сумела так тихо сойти по осыпи? Хорошо же их учат там, в пещерах… и явно не только этому.
