Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду
— Плохо ешь, внученька, — сказал немедленно Хаген. — Что так?
Сколь внятны были ему малые приметы и шорохи, таящиеся от зрячих.
— Да так… — буркнула я смущённо. — Хватит уж, сыта…
— Налегай крепче, — посоветовал старец. И добавил с усмешкой: — У Бренна пищами не утолстеешь.
Близко к вождю сидели степенные седоусые кмети: старградские вагиры, вышедшие из-за моря, и наши словене — поровну. Против меня оказался как раз один из таких, обветренный, муж, которому я сгодилась бы в дочки. Звали его Плотица. Он был у нас летом и теперь смотрел с незлым любопытством, теплившимся в маленьких зорких глазах. Он подмигнул мне, когда я отважилась поднять взгляд. Правая нога у Плотицы была деревянная от самой середины бедра. Когда он стоял, подбоченившись, во дворе или у корабельного борта, — увечья нельзя было заподозрить; неведомый мастер гораздо вытесал ногу и спрятал её в хороший сапог. Шагая, Плотица сильно хромал, когда же садился — негнущаяся нога смешно торчала вперёд. Поговаривали, однако, будто немногие одолевали его в поединке, с мечом или без меча. Он ходил кормщиком на корабле воеводы — вождь берёг верную лодью и мало кому позволял брать в руки правило. Плотице он верил без разговора.
— Эй, Плотица! — услышала я весёлый смех Славомира. — Отстёгивал бы ты, что ли, свою кочерыжку! Небось уже все коленки девке оббил…
Надо ли говорить, как я перетрусила. Стол между нами был шире не надо, коленок моих, понятно, ничто не касалось, но я приросла к дубовой скамье и, помню, только подумала — отчего вождь не прикрикнул на брата, как он один только и мог? Между тем вся длинная гридница повернулась к Плотице, предвкушая ответ. Хромой воин не торопясь дожевал мясо… запил его, тщательно расправил усы… и наконец произнес:
— Твоя правда, живой ногой тут бы сподручней… А впрочем, болячка тебе, я, кроме ноги, ничего ещё не отстёгиваю. И меня с моей деревяшкой ещё не метало через борта, как тебя тогда по весне!
Обвалившийся хохот едва не смахнул меня со скамьи. Матёрые кмети ложились грудью на стол, заскорузлыми ладонями тёрли глаза. В том числе Славомир, и было похоже, досталось ему поделом. Наверное, вправду забавно летел он в студёную воду, обманутый коварной волной…
Потом я не раз ещё слышала за этим столом, как могучие воины — размахнутся, дубовую дверь пробьют кулаком! — словно бы ни с того ни с сего принимались безудержно хвастаться, бросая чуть ли не вызов друг другу. Или, как нынче, пускали в ход поношения и подначки, которые у мелких людей тотчас выдернули бы ножи из ножен. Сравнение мужей — вот как звалась такая игра. Гордые и умевшие мстить без всякой пощады, они состязались в умении отражать шуткой ранящие слова… и всё только затем, чтобы дать друзьям позабавиться, похохотать от души. Попробовал бы кто напомнить стрыю-батюшке Ждану, как он лебезил перед грозным вождём!
Когда воины ушли спать в дружинную избу, а мы соскоблили мясо с костей и убрали столы, я отправилась знакомым путём в горницу, что так щедро решила делить со мной сестрёнка вождя. Осторожно открыла дверь — мало ли, спит! — и едва не ступила на девку-подлёточку, угнездившуюся при пороге.
Сестра воеводы ждала меня со светцом, и я изумлённо спросила:
— Это кто тут у тебя?
— Чернавушка, — отвечала она, изумившись не менее моего.
А девчоночка высунулась из-под овчины и вразумила меня, недогадливую:
— А водички подать, яблочко сушёное поднести? А баснь рассказать, чтобы спалось?
Я промолчала. Всяк домостройничай, покуда живёшь у себя, а в чужой избе хозяина не учи. Велета через голову стянула рубашку, нырнула в нежный мех одеял и указала на постель рядом с собой:
— Ложись!
Она и тут делилась охотно и радостно. Всякая ли так щедра даже с роднёй? Всякая ли позовёт — не на один ночлег, на житьё! — незнакомую девку на голову выше себя?..
Я забралась под одеяло, и чернавка, привстав, задула светец.
Мне приснился зимний ночной лес. На лыжах, но почему-то с кузовом клюквы, я шла меж громадных заснеженных елей, едва озарённых дрожащей зелёной звездой… С моря надвигалась метель.
Я шла домой. Я знала это во сне, хотя лес был незнакомый. Скоро увижу старое поле, наш тын и Злую Берёзу, ищущую что-то обледенелой рукой.
Тут загорелись во тьме янтарные волчьи глаза…
— Молчанушка! — окликнула я мохнатого зверя. — Молчан!..
Протянула руки навстречу, ждала — ринется, увязая в рыхлом снегу, вскинет лапы на плечи, задумает опрокинуть. Но Молчан только поднял шерсть на загривке, оскалил страшную пасть и попятился, растворяясь в позёмке…
— Молчан! — крикнула я ещё раз. И пробудилась. Во сне раскрывается око души и зрит невидимое наяву. Крепкое тело до срока прячет недуг, а заснёшь — и помстится, что заболел. Бывает, во сне громким кличем кличет беда, прихватившая кого-то в чужом далеко. Разгадаешь увиденное — быть может, узнаешь судьбу. Или задумаешься, в себя глянешь поглубже. Не ведаю, что и важней.
Чего ради я не взяла Молчана с собой?.. Хромоту его пожалела? О себе пеклась, о себе! Обиды копила.
На дядьку, на мать, на злую Белену. А как сама за счастьем пустилась, бросила друга, прочь оттолкнула, чтоб не мешал.
Такие сны шлют хранители-Боги. Иного хлестнуть по рукам, отшибить охоту к злодейству. Иного предупредить и спасти. А иного ещё — наказать, отплатить за давнее малодушие, быть может, не ведомое никому. И толку нет ни с оберегов, ни с жирного жертвенного гуся. Не молятся этому Богу, и у каждого он свой. Малый или великий, смотря по тому, каков сам человек.
Я почти обрадовалась, когда извне с хриплой яростью прокричал рог. Старый наставник меня упереживал накануне: по этому зову вся младшая чадь стремглав летит из постелей во двор, на утреннюю потеху. Я замышляла спросить, какая такая потеха, чего это ради велят бежать босиком, в исподней сорочке и тоненьких полотняных штанах… но убоялась насмешек и не спросила. Дождусь утра, сама посмотрю.
Вот — дождалась. Я прыгнула с лавки, стянула гашником новые, дважды стиранные порты. Не стыд показаться. Вздела рубашку, спеша, помогая ртом, завязала тесёмочки рукавов. Перешагнула проснувшуюся чернавку и кинулась вон. Успела ещё услыхать, как Велета, невнятно пробормотав, повернулась к стене — и сладко зевнула…
Ступеньки всхода были холодными, а на последних встретили ногу щекотные иголочки инея. Мелькали тени людей, внешняя дверь раскрывалась и снова захлопывалась. Крепенький предрассветный мороз в самой влазне схватил меня за бока. Бедное тело, горячее и непонятливое спросонок, жалобно заскулило. А ну-ка! — сказала я мысленно и толкнула тяжёлую скрипучую дверь.
Посередине двора горел весёлый костёр, а вокруг, на блестящем гладком снегу, прыгали и по-птичьи взмахивали руками десятка два отроков, таких же, как я, босых и раздетых. Старшие воины держались опричь. В меховых кожухах нужды нету жаться к огню. Хагена я не приметила, но Славомир там был и подле Славомира сам вождь. Ожидали последних, я смутно порадовалась, что последней буду не я.
Морозец стоял не самый жестокий, но влагу дыхания схватывало у ноздрей. Я заскакала, вливаясь в общую пляску. Дверь дома бухала то и дело. Порою высовывались разом две-три мальчишеские головы и канючили:
— Славомир, ну Славомир!
Я знала уже, кто это такие. Пасынки дружинные, детские, как их ещё называли. Сироты отдавших жизнь за вождя. Дети нынешних гридней, отосланные в Нета-дун матерями. Эти будут воинами, их незачем испытывать, как нас, пришлых, сторонних: отроки бывают и из рабов, детские — никогда. Я, привыкшая возиться с сестрёнками, видела курносых насквозь. Заставь что-нибудь делать — не сделают, с подзатыльниками будут делать и плакать, но запрети — в узел свяжутся, а достигнут. Вот один, постарше и побойчее, ступил на снег разутой ногой…
— Я тебя!.. — топнул немедленно Славомир. Детского ветром внесло обратно в избу, а варяг оглядел двор — все ли на месте? — и увидел меня. Подошёл, хотя вполне мог подозвать, и сказал дружелюбно:
— А ты почто? Иди досыпай,
Моё одеяло в горнице ещё небось не остыло. Я сказать не могу, в какую мёртвую бездну кануло сердце при этих добрых словах. Я молчала, глядя в глаза. Я по сей день не ведаю, что увидал на моём лице Славомир. Но увидал что-то и отошёл, проворчал как будто смущённо:
— Смотри…
Толкотня во дворе не заняла долгого времени. Меньше, чем теперешний мой рассказ. Вновь прокричал, позвал в темноту невидимый рог, и отроки гурьбой помчались в ворота. Я порадовалась: быстрый бег греет жарче костра, жарче мехов. Звёздное небо чуть мрело, суля нескорый восход. Я плоховато различала сперва, куда мы бежали. Боялась впотьмах оступиться, ногу поранить. Но зимняя темнота несхожа с осенней, в которой, как с выколотыми глазами, идёшь и не ведаешь, во что стукнешься лбом. Вот пошла книзу дорога, вот зачернели, отступая назад, береговые откосы, вознёсшие на гранитном хребте наш Нета-дун… и внутренним чувством я угадала под собой лёд вместо земли. Море!
