Наталья Корнева - Ювелир. Тень Серафима
Пустота.
Пора уходить, пока он снова не стал палачом.
- Мне хотелось увидеть тебя еще раз... - голос сильфа разлился золотистым шелковым кружевом, нечаянно выскользнувшим из рук, - посмотреть в глаза... решить что-то для самого себя. Я не мог просто оставить это. Но святой отец не одобрил бы, если бы я убил, совершая грех мести. Увы, казнью преступника не вернешь жертву. Да и сам я, как выяснилось, уже не желаю этого... я желаю тебе только добра, поверь... и... прощай навсегда, София.
Развернувшись, Себастьян спокойно пошел к двери. В смятении чувств София кинулась было за ним, но передумав, резко остановилась. Гордость её была слишком сильна, чтобы бежать за мужчиной. Гордость, которая не могла снести собственной ненужности.
- О, если бы ты знал, как невыносимо твоё фальшивое, насквозь лживое милосердие! - задыхаясь, зло крикнула она вслед, упрямо пытаясь сдержать слезы, которые не менее упрямо пробивались сквозь длинные мягкие ресницы. - Но всё же это лучшее, что было в моей жизни. Знай же, как я ненавижу тебя, Серафим... мой грязный падший ангел... и как я тебя люблю.
С этими словами София проворно запустила ручку в сумочку, решившись всё-таки не дать ювелиру уйти, не дать ему уйти никогда. Удержать, остановить, запереть в клети этот не знающий границ и преград порыв осеннего ветра. Очертить магический круг и войти туда вместе, на века. Сжать мир до размеров этой комнаты, раз уж ей не удалось самой стать для него этим миром.
Но сильф оказался быстрее, - намного быстрее. Он оказался достаточно быстр, чтобы она ничего не смогла понять, не то что вскрикнуть или почувствовать боль. Два выстрела раздались слитно, как удары сердца, и наступила умиротворенная тишина. Он оборвал её жизнь легко, как мелодию. Молодая женщина не успела даже завершить выдох, как была мертва: лучистые глаза опустели, померкли, а из ослабевших пальцев со стуком выпал маленький дамский револьвер - не сравнить с крупнокалиберным монстром ювелира. Тело вяло сползало по стене на пол, похожее на тело сломанной механической куклы - так неестественно изогнуты были конечности. Золотое сияние волос взметнулось и опало. На белых одеждах медленно, невыразимо прекрасно расцветали ярко-алые маки крови: один, крупный, - в области сердца, другой чуть пониже, в зоне солнечного сплетения.
Серафим невольно залюбовался этой страшной, чуждой пониманию эстетикой смерти - страшной и... одновременно чудесной. Сердце билось ровно, по венам, по мышцам, по нервным волокнам струилась волной освежающая мятная прохлада, в ветвях души проникновенно и сладостно пели соловьи. Как написанная приглушенной пастелью картина, полотно мира разворачивалось перед ним, и он лишь добавил немного алого, жаркого накарата. Яркие краски пугали, но при этом притягивали взгляд. Противоположности сплетались воедино, переплавляя антагонизм в нечто большее. Словно ангел смерти, сильф склонился над убитой и поцеловал её в прохладный лоб. Поцелуй этот был чист, кроток и непорочен, как поцелуй праведника или ребенка.
- Глупая, глупая девчонка, - с невыразимой нежностью выдохнул Себастьян. - Что же ты наделала...
Готовясь прочесть молитву, Серафим почти машинально сделал контрольный выстрел - аккуратная точка между бровями совсем не портила красоты его феи. Кровь смыла печать поцелуя. - Покойся с миром, София.
Глава 30
Сгорбившись, лорд Октавиан Севир сидел у постели Альбии, напряженно, в некоем мертвом оцепенении вглядываясь в лицо девушки. Та по-прежнему не приходила в себя. Высокорожденная аристократка, родная племянница и супруга... и самое главное, единственная дочь любимого брата, плод его плоти и крови. Что сказал бы Лукреций, узнав, какое зло совершил он с нею? Увы, спасти младенца не удалось. Первая беременность Альбии закончилась прискорбно, что могло поставить крест на ее способности вынашивать детей, а следовательно, и на завидном положении правительницы. Чем заслужила она подобную участь? Казалось, сама судьба с рождения благоволила девочке: красавица, умница, она появилась на свет в прекрасной семье, чья слава затмит любой знатный род Бреонии. Она не знала невзгод всю свою жизнь до этого самого момента, который унес одновременно жизни отца и нерожденного сына, а также едва не унес ее собственную жизнь.
Но, как ни странно, волновало Октавиана отнюдь не это. Волновало его как раз полное отсутствие волнения, собственное неожиданное равнодушие. Это было довольно странно... нет, не просто странно, а страшно. Сам удивляясь себе, поначалу лорд решил: привычка скрывать свои чувства так глубоко пустила корни, что даже наедине с самим собой он не может дать им свободу. Потом понял: нет. Всё верно, большинство людей в Аманите действительно глубоко несчастны из-за невозможности быть открытыми, из-за постоянного эмоционального голода. Он же несчастен из-за чего-то совсем другого.
Конечно, его мучила боль от потери ребенка-наследника. Но ребенок этот... хм... точнее, плод... еще не успел родиться, он не жил, а значит, не слишком страдал, умирая. Вернее, он даже не умер, а просто упустил возможность появиться на этот свет. Вытащил несчастливый жребий. И не было в этом абсолютно ничьей вины - иначе совесть, как и полагается, растерзала бы лорда... а совесть молчит. Да и мыслимо ли жить с таким камнем на сердце? Нет, конечно же нет, он не убивал собственное дитя - имела место случайность, несчастный случай, злой рок, фатум и прочее. По большому счету, Альбия сама виновата, ворвавшись к нему в такой неудачный момент и попавшись под горячую руку. Как будущей матери, ей следовало быть более осторожной и осмотрительной. Что и говорить, она еще совсем девчонка. А он... О чем еще мог он думать в тот момент, кроме трагедии, разворачивающейся на его глазах по ту сторону магического зеркального стекла, так близко - и так невообразимо далеко?
Возможно, сие звучало немного цинично, зато в полной мере передавало чувства лорда. Разумеется, он всем сердцем полюбил бы этого ребенка и сожалел, что судьба распорядилась иначе.
Но, увы, - он не успел его полюбить.
Любовь не рождается в один миг, и факт отцовства вовсе не переворачивает жизнь, не обязывает эту любовь появиться.
Нерожденный сын не мог соперничать с любимым братом, которого Октавиан знал всю жизнь. И что, что сказал бы Лукреций теперь? Простил бы? Продолжал бы слепо верить в избранность нынешнего лорда? Укорил бы или, наоборот, утешил и поддержал? Ведь ему и самому непросто...
Октавиан вспомнил их последнюю встречу, краткие сеансы связи через зеркало и, наконец, страшную сцену смерти, которую не позабыть уже никогда. Лукреций пошел на это ради него. Он пожертвовал, абсолютно осознанно пожертвовал жизнью, отдал её, словно яркую безделушку, любимому младшему братику. Ведь он совершенно точно знал, что не вернется из Ледума... они... они оба это знали.
