Хаген Альварсон - Девятый Замок
Дверь разнеслась вдребезги, змеиное тело заполнило собой вход. Дракон пронёсся по залу, круша и убивая. Свернулся в кольца посреди разгрома и открыл пасть.
— Торунна! Бежим! — но ударило пламя, и пальцы влюбленных так и не соединились…
…Он брёл по грязным улицам. Обожжённый, полуослепший. От пыли было нечем дышать. Тут не бывает иначе, ведь это четверть гадаров. Здесь его могли разорвать в клочья, если бы узнали, что он из верхнего города. Людей тут почти не было. Попалась женщина, согнувшаяся под тяжестью коромысла с двумя здоровенными бадьями: за этой водой она ходила далеко наверх, к водозабонику, и её должно хватить на пару дней. Можно и не мыться. Помоемся на чью-нибудь свадьбу — и на свои похороны. На неё налетел растрепанный бородач, выругался, потом, заметив воду, молча ударил по голове киркой и забрал коромысло. В соседнем переулке кого-то тузили. Дарин не понял, парень это или девушка. То, что потом жертву начали насиловать, не внесло ясности в вопрос. За штанину дёрнул вшивый старичок. У него не было глаза и обеих ног. От него разило мочой и брагой, которую гнали из плесени. Дарин снял с пальца кольцо. Серебро. Бросил дедушке. Тот кивнул, потом присмотрелся, и его око выпучилось, налилось кровью… Дарин зашагал прочь, быстрее. Едва не перешёл дорогу толпе работников. Уставшие, злые, чёрные как вечная ночь, они брели со смены, из глубин преисподней. В доме напротив кричал ребенок. Младенец. Он родился уродом. Ему не хватало воздуха. Он не мог дышать пылью. Его губы посинели. Его мать была пьяна и больна. Не видать ему рассвета.
Здесь вообще редко кто видит солнце. Тусклые огни освещают жизнь в бездне, и гадары более полагаются на слух, чем на зрение. Все ходят с кирками, молотами или палками.
Толпа рабочих врезалась в подвыпившую компанию старшинных сынков (эти иногда видели солнечный свет, иногда пили пиво и кое-когда мылись). Началась драка. Полетели зубы. Сынкам досталось. Никто их не разнимал, но шахтёров ждал суд и смерть на дне пропасти.
— Это всё вы устроили, — послышался знакомый насмешливый голос. — Вы, господа! Посмотри теперь, как тут счастливо живут люди!
Дарин обернулся.
Это говорил Дэор Хьёринсон. Северянин улыбался, держа за волосы…
Отсечённую голову Торунны!
Торунна произнесла чужим голосом:
— Ты! Воистину тот последний из людей, кто стоит перед запертой дверью, перед глазами дракона, что не ведает сна. Огонь слишком горяч, жжёт ладонь, а если сжать кулак — тьма слишком страшна. Бьёт барабан, трубит рог, ибо начинается длинный бег, и никто не скажет, есть ли ему конец…
Сын конунга зарычал, как пёс, и бросился на врага. Тот легко ушёл, выбросил "добычу" и сильно пнул Дарина под зад. Дарин пролетел пару шагов и пробил головой стену. И вывалился посреди побоища.
Цверги-кирлинги дрались с собратьями. Жестоко, страшно, дико. Дарин махал тростью вслепую, ибо битва вершилась ночью. Он заметил Борина, что шёл сквозь ряды дикарей, разя мечом и произнося висы. С другой стороны шагал Дэор, убивая всех молча.
А Дарин выбросил трость и стал на колени. Цверги, дверги — верно, правы те, кто говорит, будто это одно и то же. Его соплеменники жили как дикари. И ничего нельзя было с этим сделать. Ничего.
— Встань!
Дарин удивился тишине. Дэор стоял рядом, обнажив меч. Остров со всех сторон окружал туман. У берега качалась лодка. В неё должен войти только один.
— Хольмганг, — северянин помог Дарину встать, протянул ему клинок Фарина. — Поединок, сын конунга. Ты ныне готов к нему. Бейся со мной, Дарин Фундинсон. Или умри.
Они успели обменяться несколькими ударами, прежде чем Дарин вскочил на лодку и оттолкнулся от берега. С острова слышался смех Дэора:
— Эта ладья ведет в Нибельхейм, глупый королевич! В Страну Мёртвых, где ты будешь невольником, жалким, грязным рабом! Прощай, сын конунга! Прощай!..
* * *
Дракон закрыл третье око и вновь воздел голову.
Дарин стоял и слушал, как свищет ветер в его пустом сердце.
— Убей меня, — произнёс он наконец, — ты победил.
Дракон безмолвствовал, точно идол бога, который глух и бессилен.
Или которого нет.
— Это ведь ты заплатил сварфам, чтобы они подняли рудничную грязь на восстание. Те знамёна — их надо долго изготовлять. Их оружие, доспехи, выучка… Тот же таран… Неужто нельзя было уничтожить только нас, Фарингов? Зачем ты погубил весь Ратангар? Эти… недолюди… перестанут работать, всё разграбят, прииски засыплет пылью… А потом те же сварфы приберут к рукам залежи золота — и будут сами их разрабатывать. Они не погнушаются чёрной работы…
— Не плачь, прекрасная дева, — сочувственно молвил дракон, — храбрые витязи перебили разбойников. Кстати, если ты вернёшься сейчас туда, то станешь ярлом. Ведь ты — последний из Фарингов.
— А я вернусь? — поднял пустые глаза Дарин.
— О да! — воскликнул дракон. — С кладом и змеиной головой в мешке! Правда, для этого тебе придется шагнуть через моё мёртвое тело. А оно мне дорого живым.
— Значит, живым ты меня не отпустишь?
— Это ведь ты вызвал меня на бой, не так ли? — пыхнул дымом змей. — Давай, умри же гордо, как подобает потомку отважных вождей!
Дарин молча опустил голову. Его пальцы разжались, и трость звякнула об пол.
— Значит, умрёшь как ниддинг, — вздохнул Хранитель Лоддир.
Дарин повернулся и выбежал из храма во тьму.
Четыре идола безмолвно провожали беглеца холодными надменными очами.
Сага об Асклинге сыне Сульда
Смерть и солнце
Асклинг шёл по замку. Шёл один. Впрочем, к одиночеству он привык. Он был изгоем — и в Белогорье, когда служил мастеру Тидреку идолом, и в Альвинмарке, где был проводником-следопытом. Правда, его услугами пользовались редко. Да и местные обитатели не слишком его жаловали. Ходячая говорящая бочка — это неправильно. Пока не задумаешься: а почему это бочка ожила? Зачем ей на лице вырезали руны? Асклинг не слишком много говорил о том. Потому ему не доверяли.
Однако звери и птицы, деревья и травы Альвинмарка уважали Асклинга, и для него это было главным. До того мига, пока он не оказался между смертью и солнцем.
* * *
Асклинг стоял, обхватив молодой ясень, и думы его блуждали далеко. День выдался погожий, светлый и теплый, весело щебетали птицы, а в траве шуршали ящерки. Весна была в разгаре, и лес радовался жизни, подставляя сочную листву ласковым улыбкам солнца. Асклинг думал о Великом Древе и о своей прошлой жизни.
Он был таким же молодым ясенем, как и этот. Он помнил, каково это — сбрасывать листву, засыпая на зиму. Помнил вкус грунтовых вод, сладких и холодных, помнил приятную щекотку, когда появлялись почки и распускались ростки. Помнил мурашек, устроивших под его корнями городок. Помнил птиц…
