Ясинский Анджей - Воспоминания участника В.О.В. Часть 3
- Матка-яйка.
Женщина доставала из корзины яйцо и клала солдату в пилотку. Тот, что-то пробормотав непонятное, подходил к другой. Меня немец обошел, постеснялся. По-видимому, посчитал, что яйца просить у женщин удобнее. Так, обойдя всех женщин, солдат влез в кузов машины. Через некоторое время оттуда вылезло сразу трое немецких солдат. Один из них стал играть на губной гармошке, а другие что-то подпевали, смеялись и говорили 'матка гут'. По-видимому, в Россию солдаты попали прямо из Германии, так как других слов русских они не произносили, хотя и эти два слова принадлежали к тому жаргону военного времени, который был ничьим, и его одинаково хорошо понимали как русские, так и немцы.
Каждый думал, что он говорит на языке своего собеседника, чему радовались и даже некоторые гордились. Немец играл хорошо и долго. Это меня много удивило. Прежде мне казалось, что губные гармошки есть ничто иначе, как игрушки для детей и играют на них от нечего делать. Когда солдат закончил играть, те двое других аплодировали ему и жестами приглашали следовать их примеру нас. Мы аплодировали тоже, а одна смелая русская женщина сказала:
- Гут пан, гут. Играй еще.
Однако солдат больше не играл. Он спрыгнул с машины на платформу, снял пилотку и, как и первый солдат, весело улыбаясь и приговаривая чего-то по-своему, стал обходить пассажиров.
- Матка, яйка, - говорил он по-русски.
Женщины снова клали в пилотку по яйцу. Подойдя ко мне, солдат протянул пилотку и сказал:
- Пан, яйка.
У меня ничего не было. Я развел руками, показывая, что у меня нет яиц. Солдат не настаивая на просьбе, выругался по-немецки и ушел к себе в машину. Вслед за ним и остальные как по команде исчезли в крытом кузове, наверное, считать заработки. До следующей остановки они не появлялись. Когда поезд стал замедлять на станции ход, я успел разглядеть на рукавах станционных служителей повязки полицаев. С ними постарался не знакомиться. Слез незаметно с платформы и дальнейший путь продолжил пешим порядком. Одну из станций, которую пришлось проезжать, называли Солнцево, где-то недалеко от Курска.
Перед самым Курском зашел в небольшое пригородное село. Оно стояло на пригорке и из него были хорошо видны строения города. Мне нужно было узнать подробности о дороге к городу и изучить возможности пройти через сам Курск. Вошел в самую крайнюю хату при выходе из села. Дома там называли не хатами, как на Украине, а избами. Избы были деревянными, из толстых бревен, а сверху покрыты соломой. Внутри дома бревна были черными. Некоторые оклеены газетами, картинками из журналов и обертками от конфет. Полы у богатых деревянные. Кто победнее - земляные, как на Украине. Однако, если украинские хатки служили идеалом чистоты и опрятности, русские избы были грязными. В домах зимой, чтобы не замерзли, вместе с людьми находились телята, гуси. В некоторых избах было чисто. Может быть, все это было так по причине войны, только Белгородская и Курская области мне не понравились. Люди там выглядели так же весьма посредственно.
В этих областях я чувствовал себя человеком современным, советским. Жители тех мест казались людьми давно ушедших времен Ивана Грозного или же Петра Великого с их соответствующими понятиями вещей. Живя в городе, я и не подозревал, что в моей стране рядом со мной живут такие люди из прошлого, внутренний мир которых не соответствовал духу нашего времени, да и материально оставалось желать много лучшего. При виде их у меня появлялось такое желание, чтобы наши враги немцы причисляли этих курских не к русским людям, а к кому-нибудь другому. Мы же русские совсем другие и им, немцам, еще покажем, кто мы такие, русские. Они еще узнают нас, кто мы такие, русские. К моему сожалению, эти курские жители и были, что ни на есть, самые разрусские люди. Избы там были очень не опрятны. Если в сарае, где стоял скот, пахло скотом и навозом, а это некоторым людям даже нравится, а особенно горожанам, то запах в самой избе, где пахло как в сарае, понимался трудно. Жители этих деревень могут возразить, что ничем плохим в их домах не пахнет. Действительно, со временем я тоже перестал чувствовать это. Приелось, притупилось обоняние. Бань в селах тоже не заметил. Люди иногда мылись в сараях, хлеву, подстелив на навоз свежей соломы. Когда кто-либо из посторонних удивлялся их порядкам, они отвечали, что у них так заведено. Иногда они сами ругали свою бедноту и порядки, но с удовольствием рассказывали, как где-то севернее Москвы, в Калининской, то ли в Вологодской области, жители мылись в жарко натопленной русской печке. Сварят обед, вынут его, а потом постелют на печи солому и моются. Так это или не так, но звучало это вроде анекдота или сказки из прошлого.
Некоторые уверяли, что до войны у них было чище. Сейчас грязный дом для крестьян выгоднее, в грязных домах немцы не останавливаются, а это вносило в дом некоторый покой в то неспокойное время. Лишние люди в маленькой тесной избушке, да еще завоеватели, никому не были в радость. В доме, куда я зашел, жили три женщины. Одна из них старуха, другая женщина лет тридцати и молодая, еще не замужняя. Сын старухи и муж средней женщины был в армии. Старуха разговаривала по-старинному, по-деревенски, а молодые уже на правильном русском языке. Встретили меня в доме дружелюбно, однако когда я попросил покушать, хозяйки дома спешили не очень. Но я чувствовал, что накормят, потом меня действительно накормили. Достали из печки чугун, налили в деревянную чашку щей, без соли и масла. Вдобавок кусок черного самодельного хлеба. Я молча кушал капустные щи, а старуха чего-то вязала. Не откладывая работы, она, как бы между прочим, сказала:
- Много теперь вот так вашего брата мужиков проходит. Почитай, что каждый день кто-нибудь бывает. Все просят кушать, а кормить-то нечем. Да как их не накормить? Свои ведь люди-то. Где-нибудь вот так и наш родимый мается. Может быть и нашего вот так добрые люди накормят. Говорят, что скоро будет замирение. Будто Гитлер просил у Сталина мира, да тот не захотел.
- А ты как думала? - вступила в разговор молодая. - Страна то наша, вон какая! Думаешь, так ее и возьмешь сразу?
- Подавятся! - добавила третья. - Все равно у них ничего не выйдет. У нас в деревне говорят, что если бы не было измены, немцу никогда бы здесь не бывать.
- Может и так, - ответила старая. - У нас в деревне тоже есть, которые за немцев. Полицай, староста служат немцам. А может быть они просто так. Для вида, чтобы другим казалось, что они за немцев. А на самом деле они наши, русские. Мужики, которые убежали из плена, говорят, что они хоть бы сейчас пошли против немца.
- Кто же им не дает? - спросил я.
- А кто их знает, говорят, что не знают, что им делать. Чего-то ждут, мнутся чего-то.
