Ясинский Анджей - Воспоминания участника В.О.В. Часть 3
- Это верно, - сказал я. - Только я житель городской, я в деревенских делах ничего не понимаю.
- Научишься! Невелика наука в хлеву вилами навоз ковырять. Кто-нибудь возьмет. Может быть, в примаки пойдешь?
- Нет, мне это не подходит.
- Ты чудак, парень. Думаешь там у своих тебе лучше будет? Зря надеешься. Ты живешь еще школьными представлениями о жизни. Всякой газетной чепухой. Ты лучше о жизни в колхозе поговори с самими колхозниками. Они тебе расскажут правду о колхозной жизни.
- А что?
- Да ничего! Все они жалуются на колхозные порядки, жили плохо. Работали в поле круглый год. Без выходных, без отпусков, без гарантированного денежного вознаграждения, а когда в конце года приходил срок оплаты за работу, то вместо зарплаты некоторые получали счет, по которому колхозник оставался еще должен колхозу. Это плохо, парень. Плохо колхознику, и еще хуже государству. Возникало недовольство. Недовольство не частным случаем, обидой на председателя колхоза, а недовольство всей системой, затаивалось зло, ненависть. А однажды все это вылезает наружу, как вот теперь. Причем в самый неподходящий момент. Вот эти полицаи, что немцам служат, думаешь, кто они? Наши же колхозники. У них мозги тоже набекрень. Поначалу они обрадовались, что больше не будет этих непонятных и трудных колхозов. Потом, когда их мобилизовали немцы и дали в руки оружие, они растерялись. Только было уже поздно. Служат они им, лишь бы время прошло.
- Однако мне попадались довольно старательные служаки, - возразил я своему попутчику.
- Да, это верно. Встречаются гады высшего сорта, эти видимо из категории идейных служак. А может быть просто дурни. У нас на Украине богато дурней. Конечно, есть и такие, которые всерьез думают у немца счастья найти. Пусть ищут, каждый ищет свое. А все-таки своим хозяйством жить веселее, - заключил попутчик. - Не повезло в одном месте, ушел в другое. А куда уйдешь из колхоза? Везде одно и то же. Порядки же в них были как при крепостном праве. У человека нет ни паспорта, ни права уйти из колхоза. Уйдешь самовольно - поймают. Попадешь на каторгу. Колхозник жил как бы в заколдованном кругу. Своего ничего нет, все забрали в колхоз, а что было колхозным, то это все считалось общественным, и колхозник не слишком мог рассчитывать на это, как на свое собственное. Жили трудно. Единственно, чего не могли делать с колхозником, это продать его или пороть, как при крепостном праве. Зато ссылкой на каторгу пользовались, как ни при каком другом режиме. Говорят, что наш народ грубый да жадный. А с чего бы ему быть красивым да ласковым? Всю жизнь крестьянин бедствовал. Голод, холод, запугивание ссылкой.
- Не знаю, - сказал я. - Я еще маленький, и о таких вещах судить не могу.
- Не придуряйся. Какой ты маленький? Ты же солдат. Те, к кому ты идешь, не посчитают тебя за такого. Они с тебя спросят, как с самого закоренелого преступника, по всей строгости военного времени. В НКВД тоже планы спускают. Не дай бог дураку дать в руки меч правосудия. Он им будет размахивать профессионально, как палач на эшафоте. Еще много свалится невинных голов перед слепой безрассудной силой. В том числе и твоя подходит под эту категорию. Думаешь, кому-то будет охота разбираться в тебе, виноват ты или не виноват? Посмотрел бы ты, как они во времена раскулачивания обращались со своими же русскими людьми, которых окрестили кулаками. Чего там говорить о немецких фашистах? Они чужие нам, враги наши. На немцев другое зло, как бы положенное по закону. А вот когда по дурости обижают свои же, то от этого горько бывает.
Я тогда тоже еще был не совсем взрослым. Помню, сгонят зимой людей в загородку. Идет снег дождь, а под всем этим небесным даром на ветру сидят наши же деревенские люди, крестьяне. На руках у них маленькие дети дрожат от холода, плачут, ждут отправку в ссылку. А что было в лагерях с ними потом, лучше не рассказывать. Стыдно, солдатик. А ты хочешь к своим пробираться. Наши, свои, хуже чужих могут оказаться. Ты, парень, как хочешь, а я добровольно в НКВД не пойду. Свобода лучше каторги.
Дойдя до села, мы с попутчиком распрощались. Он пошел к своим родственникам, а я дальше, ближе к фронту. От таких разговоров портилось хорошее настроение, от них еще больше сиротела и без того одинокая душа. После разговора с попутчиком у меня появилась зло на него, на те его выражения, где он обещал мне строгое наказание без всякого разбора и интереса ко мне, как к человеку. За что же меня накажут, если я не чувствую за собой вины? Погибли три советских армии. Но причем здесь я? У этих армий были генералы, руководившие их действиями. Пусть они и отчитываются за все неудачи. Хотя, будет ли осуждение побитых генералов объективным? Навряд ли они сами были истинными хозяевами в своей армии. Может быть, и они находились во главе армий по принципу 'бери, что дают и делай, что прикажут'. Не имели широких возможностей активно повлиять на комплектование армии, определять ее цели и возможности. А может быть, с солдата спросить легче, чем с генералов. Все-таки генерал есть официальный представитель государства в армии, проводящий намерения правительства в действие. Как его поругаешь? Ведь он исполнял то, что не им самим, а свыше задумано для его действий. Значит, следует спросить с кого-то постарше, чем генерал в армии. Как разобраться во всем этом?
А вообще-то, какое мое дело до всей этой высокой политики? Я солдат, и должен болеть за свое солдатское дело. И все же, несмотря на мои большие желания выбраться из моего дурацкого положения, я по-прежнему оставался все тем же беглым пленным, со всеми предопределяющими мое положение обстоятельствами. Как понять, уяснить себе все происшедшее? Почему все так глупо произошло? - в сотый раз задавал себе один и все тот же неразрешимый вопрос. Воевать я шел против одичавших полулюдей - немецких фашистов. Так мне представила моих врагов наша пропаганда. При встрече с ними, оказалось, что немцы выглядят опрятно и не полудикими, как я думал. Начищенные, чисто выбритые и надушенные немецкие солдаты смеялись, пели песни. Играли на аккордеонах и губных гармошках. Их солдаты сидели возле деревянных бочек, пили пиво и курили сигары. Сразу возникали вопросы, недоумения. Те немцы, которых рисовала наша пропаганда на стенах домов, были разуты и раздеты. Они от голода ели мышей и крыс, а вши съели немецкую армию. В чем дело? Где ошибка? Чья она, эта непонятная ошибка, приводящая в острый момент к расхолаживанию того огромного заряда воли, с которым мы собирались победить наших врагов? Почему немцы вместо падали едят шоколад, а внешне они похожи на женихов перед свадьбой? Нам, измученным боями и теперь поруганным пленным, было стыдно смотреть друг другу в глаза за эти неожиданные открытия. Будто мы сами солдаты были виноваты во всем этом.
