Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — граф
Леди Элинор наблюдала зачарованно, даже кошку перестала гладить, а когда муравей побежал к краю стола, опомнилась, сказала одно шипящее слово, муравей замер, словно его выключили. Она осторожно взяла его двумя пальцами, осмотрела брюшко, рубиновую грудь, глаза ее разгорались восторгом.
— Ты где… такое взял?
Я отмахнулся:
— Да у нас этой гадости видимо-невидимо. Замок хоть водой огражден, а на деревья они нападают часто.
Она спросила, не отрывая глаз от сверкающей драгоценности:
— И чем они вредят? Мед воруют?
— Если бы, — ответил я уныло. — В нашей реке много перловиц, так ребятня их собирает, а потом мясо свиньям, скорлупки — лекарям, а перлы — бабам на украшения. Так вот эти муравьи прямо охотятся за этими перлами! Даже из металла могут выгрызть, а кто у нас умеет в металл огранивать? Девки только одежду украшают да ожерелья делают. Они ж, как и вороны, на блестящие бусины падкие!
Она держала муравья на ладони, любовалась, глаза блестят восторгом, произнесла тихо, не отрывая взгляда от чудесного произведения искусства:
— Ты сам не представляешь… что принес… Ладно, иди!
Я вернулся к раскрытым дверям, где ждал обеспокоенный Марат, на ходу я на всякий случай бормотал обиженно, что как это не представляю, еще как представляю, эти гады все село достали, бабы воем воют, это ж проклятый муравей, везде пролезут, их только колдовством можно извести, а где его взять, мы люди простые…
Марат свел меня вниз, гаркнул пробегающей через холл молодой женщине:
— Хризия!.. Отведи в людскую этого… как тебя?
— Дик, — ответил я покорно, помня, что леди Элинор меня уже называла при нем Диком, и добавил: — Ваша милость.
Он улыбнулся удовлетворенно, приосанился, но посмотрел опасливо наверх, сдулся и сказал тише:
— Мне госпожа доверяет больше всех, но здесь госпожа только леди Элинор, так что ее милостью называть можно только ее. Запомнил?
— Да, — ответил я, — ваша ми… простите, господин Марат.
— Не господин, — поправил он с тем же удовлетворением приближенного холопа, — а просто Марат. Запомнил?
— Запомнил, — ответил я. — Госпо… ох, трудно мне так называть таких важных людей, я ведь из леса, мы в деревне совсем простые… Но я сделаю все, как вы скажете!
Хризия терпеливо ждала, а когда я повернулся к ней, коротко кивнула:
— Иди за мной.
Она пошла впереди, и хотя тонкая ткань при каждом шаге оттопыривается на тугих ягодицах, я зыркал по сторонам, запоминая, как здесь и что, это важнее, чем чья-то задница. Эта Хризия пока ни словом, ни взглядом, ни движением не дала мне понять, что вообще-то не прочь сблизиться чуть теснее, ведь всякой женщине приятно мужское внимание, но она то ли страшится чего-то, то ли в самом деле равнодушна к мужчинам… тут вступают разные догадки, в смысле — занята наукой, искусством, спортом, разве иные могут быть догадки у такого высоконравственного человека?
В людской вместо камина все то же пылающее жерло маленького солнца, огонь так задорно расщелкивает поленья, что уже одни мелкие щепочки, но нет, поленья все еще целые, языки пламени трепещут, мечутся, бросая по стенам причудливые сполохи. У огня все тот же дед Маклей, зябко ежится, греет худые сморщенные руки, похожие на куриные лапы.
Я не успел даже потянуть носом, запахи сами навалились, плотные, мощные, ароматные. В сторонке в закопченном широком котле на медленном огне булькает ароматное варево, густое, как клей. Медленно всплывают белые маслянистые бока грибов, их поворачивает, окунает, а взамен приподнимаются ненадолго другие. Массивная женщина, стоя ко мне спиной, длинной поварешкой зачерпнула, понюхала, вылила обратно.
— Еще чуть-чуть.
Хризия сказала звонко:
— Марманда! Принимай новенького. Накорми, напои… можешь и спать уложить, если у тебя сегодня рядом свободно.
Женщина обернулась, посмотрела на меня оценивающе.
— Здоровый малый… Ипполит, дай ему баранины. Такие здоровяки без мяса сразу руки опускают.
В сторонке в огороженном грубо отесанными камнями месте тлеют багровые угли, а над ними на очищенных от коры прутиках томятся аккуратно нарезанные ломтики мяса, отделенные один от другого толстыми кругляшами лука. Возле них в степенной задумчивости сидит абсолютно лысый мужик, естественно — с бородой, все лысые обзаводятся бородами, время от времени окунает в ведерко длинное гусиное перо и величаво, как засыпающий дирижер, помахивает им над шашлыками.
Капли кислого вина, падая на плавящееся мясо, жадно впитываются и, превратившись в нечто необыкновенное, с силой молота бьют в ноздри. Мужик заметил мое выражение, довольно хмыкнул, а Марманда указала на лавку:
— Садись-садись!.. Никто лучше Ипполита не жарит мясо.
Я сел, сказал умоляюще:
— Готово же… Надо есть, а то подгорит…
Он усмехнулся:
— Огня нет, один сухой жар. Мясо томится, дает сок. Когда коричневеет, это нехорошо.
— А как хорошо?
— Мясо должно быть серым, — объяснил он серьезно. — Значит, все соки еще в нем. А когда коричневое, это уже грубеет. Вот-вот, и станет жестким, как подошва. Хотя бы сверху жестким.
— Да сколько там корочки… зато под нею!
Он покачал головой.
— Еще чуть-чуть. Жди.
Еще дважды сбрызгивал слабым кислым вином, угли зло шипят, на прутиках мясо вздувается кипящими пузырьками, желудок мой обезумел от голода, а полчаса тому так вообще молчал в тряпочку, а сейчас осатанел, скотина, не умеет себя вести, позорит паладина…
Марманда поглядывала в нашу сторону с поблажливой усмешкой женщины, что не понимает этого мальчишества, когда мясо жарят на прутиках, вместо того чтобы на сковородке, но давно смирилась с такой дуростью. Ипполит поднялся, осмотрел прутики, повернул, осмотрел еще раз, проговорил с достоинством:
— Вот теперь готово. Бери, угощайся. И скажи, разве может приготовленное на сковороде мясо сравниться с мясом, зажаренным на прутьях? Над углями?
Я мычал, прутик в моих пальцах сразу остыл, но ломти мяса обжигают губы, словно их выдернули из недр солнца, кипящий сок брызгает и обжигает десны, зубы стискивают сладкую плоть с силой гидравлического пресса, сок выбрызгивается сильнее, язык мечется, как у ящерицы, слизывая все капли, даже подхватывая их на лету.
Хризия ушла незаметно еще до ужина, а мы ели грибную похлебку, очень густую и наваристую, затем снова нежную баранину, запивали слабым вином, в конце концов пришла еще одна женщина, молодая, но дебелая, принесла огромный свежеиспеченный пирог, сдобный, с вишневой начинкой. Запах шибанул в ноздри, еще когда вошла в комнату, а едва нож коснулся треснувшей корочки, я ощутил, что снова бодр и готов начинать все сначала.
