Людмила Астахова - Дары ненависти
— Чего это они? — удивленно шепнул Идгард, кивая на поспешно убегающих поселянок.
Женщины рысцой припустили по грязи, не разбирая дороги, лишь бы убраться подальше от сиятельной владетельницы, способной навести порчу одним своим присутствием.
— Глупые потому что.
«Может, действительно порчу навести? Хотя бы попробовать ради интереса», — подумала Джона, сдерживая зевоту.
Она немного замерзла и проголодалась ничуть не меньше сына. Сейчас они пообедают в семейном кругу, потом господин Харрик заберет Идгарда на урок, и можно будет спокойно подумать о наследстве Лердена Гарби. Ведь наверняка у него было что-то на эсмондов, не могло не быть. Иначе отчего бы тиву Хереварду так суетиться? Сколько за последние два года было заговоров? Четыре? Зачинщиков… пожурили и не более. Кого-то отправили в ссылку, кого-то — посланником к конфедератам. Эсмонды слишком сильны, они могут позволить себе милосердие. Исключительно суровое и традиционно злопамятное. Но Лердена казнили. И объяснение может быть только одно — его пухлый архивчик кое-кому грозил неприятностями.
Ехать, надо ехать на аукцион…
— Паул, поторопись.
Они как раз оказались возле колодца — грубой беседки из ошкуренных веток, с островерхой крышей, защищающей сруб от непогоды.
— Не желаете ли водицы испить, высокая госпожа? Чистенька-а-ай!
Сторож скорчил жалостливую рожу и протянул оловянную кружку.
И даже если бы от воды не тянуло тленом, Джона не приняла бы питья из его рук.
— Явишься к управляющему за расчетом. Сегодня же, — прошипела графиня.
— За что-о-о?
Эк он окривел с перепугу.
Джона покосилась на сидящего рядом сына: придется говорить иносказаниями там, где надобно не выбирая слов — на самом понятном языке.
— От твоей воды несет псиной. Дохлой псиной, сторож. Мы так не договаривались.
Дух собаки витал тут же. Вернее, он не витал, а прятался за срубом, виновато и просяще поглядывая на женщину ярко-синими глазами. Мол, не виноватый я, не серчай, хозяйка.
Забавы ради утопил ведь. Изверг!
— Простите, высокая госпожа! Сам не знаю… Словно проклятые шурии попутали…
Присказка, которая Джоне всегда нравилась. Весьма, кстати, распространенная, но в ее присутствии она звучала презабавно. Удержаться от зловещей кривой улыбочки не получилось, хотя графиня Янамари не слишком и старалась спрятать истинные чувства:
— Ш-ш-шуриа, говориш-ш-шь?
Мужик не выдержал и бросился бежать вниз по дороге.
«Что стоишь? — спросила Джона у призрачной псины. — Гони его, пока не почувствуешь себя отомщенной. А потом… потом будь снова свободна».
Обрадованный дух ослепительно вспыхнул фиолетовым огнем и устремился вслед за своим убийцей. Чтобы сниться ему ночами еще много-много лет, чтобы он слышал скулеж и вой в любом шуме. Должна же быть какая-то справедливость в отношении душегуба?
Идгард с нескрываемым любопытством наблюдал за беглецом, и по его круглой мордашке было видно, что мамой он гордится несказанно.
— Он провинился и ты его накажешь?
Он сам себя накажет, милый, — мягко проворковала Джона.
— Объяснять подробности пятилетнему ребенку, пожалуй, рановато. Идгард — мальчик впечатлительный, будет кошмары видеть во сне. Зачем его нежному сердцу лишний груз?
Впрочем, Паул тоже испугался, и не столько гнева хозяйского, сколько Джониной внезапной проницательности и ее возможных последствий. И очень зря, потому что небольшие экскурсии прислуги в винный подвал графиня преступлением не считала. Сама она вино и пиво не жаловала, но чтобы сомнительное добро не пропадало даром, закрывала на мелкое воровство глаза. В основном в память о тех днях, когда слуги относились к девочке-шуриа гораздо добрее и снисходительнее, чем вся высокородная родня, вместе взятая. Паул, скажем, позволял Джоне прятаться в каретном сарае и ни разу не выдал братьям. До переломного во всех смыслах сентября младшую Алэйа никто не замечал, а после — все вдруг стали слишком пристрастны. Мать утешала: «Это кровь говорит в них, старая память». Надо полагать, только тысячелетняя ненависть ролфи к шуриа заставляла сводных братьев и сестер поджигать Джоне волосы, бить и щипать, ломать ее игрушки. Хотя Элишва была права. Никто ничего не забывает. И ролфи помнят, как шуриа обманом захватили Удэйна эрн-Кармэла, их великого эрна, их вождя и вдохновителя, и убили, нарушив тем самым все законы войны. Да не просто убили, а позорно повесили. Шуриа надеялись обезглавить захватчиков, но просчитались. А бешеные ролфи воззвали к своим богам, к Отцу Дружин и дочерям его, моля о страшной мести вероломным недругам. И у них получилось. У них всегда удается месть. Что-то другое — так нет, а месть почти всегда.
— А и правда ваша, госпожа, в канаве-то дохлая собака валяется. Вот ведь прохвост! — сокрушался Паул. — Теперь придется платить тиву Удазу за очищение колодца.
Услуги магии эсмондов были недешевы.
— Сторож заплатит, — буркнула Джона. — Поехали уже! Закрой калитку в беседке, и поехали!
Она замерзла и злилась. На сторожа-живодера, на усиливающийся дождь, на без умолку болтающего с кучером сына, на суеверных крестьянок, на весь этот мир и даже на призрак убиенной собаки. Все не кстати, все не вовремя, все по-глупому… Начиная от неудавшегося заговора и заканчивая последним приступом вселенской справедливости.
«Можешь теперь радоваться, сиятельная, порок наказан, а жестокость отомщена. Победительница колодезных сторожей!»
Обедали почти в официальной обстановке: графиня не только переоделась к трапезе, но и обновила драгоценности, старший сын — чопорный до ледяного хруста, в белом галстуке, младший — глазастое невинное чудо в начищенных до блеска башмачках. Прекрасная леди и два ее верных оруженосца. Вместо доспехов — накрахмаленные салфетки, вместо мечей — серебряные вилки, вместо врагов… На этом аллегории у Джоны кончились. Вот чего у леди Янамари вдосталь, так это врагов. На любой вкус — начиная с благородно-мудрых эсмондов, заканчивая великим повелителем Империи Синтаф — Атэлмаром Восьмым (он же — Святой Идвиг, что на языке одержимых диллайн одновременно: благосостояние, богатство, процветание и война). Причем чувства взаимны настолько, насколько это вообще возможно.
Оливка на вилке — черная и блестящая. Ам! И нет ее.
Люди живут, пока живы, а шуриа живут, пока чувствуют нить жизни в своих ладонях. Пока пульсирует на самом остром острие напряженный нерв, пока чувства обнажены до предела. И Ненависть в этой игре такой же равноправный игрок, как Радость и Любовь. Пока от чужого, мельком брошенного взгляда каждая волосинка на коже будет вставать дыбом, до тех пор ночь не посмеет запустить когти в душу Третьей.
