Тимофей Алексеев - Дети заката
— Не наш ты, я вижу… — проговорил он, глядя в его мутные глаза, как бы вызывая на разговор. — И одёжка. Как из театра сбежал. Не с теплохода, что концерты по сёлам возит? Может, загулял да отстал, а в лесу заблудился? С кем не бывает!
— Ты не заплутал, отец? — крикнул Леший в ухо незнакомцу. — Я вот тоже вчера заплутал, только что иду…
Незнакомец от крика отстранил голову, смотрел себе под ноги, смаргивая мутными голубыми глазами, как бы не понимая. А может, говорить не хотел с чужими людьми.
— Сохатый, налей-ка гостю ещё стаканчик. Он, наверное, не отошёл ещё от болезни своей — видишь, шары-то как стеклянные. Ничего не соображает, будто ещё спит с открытыми глазами, слова до мозгов не доходят.
Леший взял протянутый стакан с водкой и поднёс к губам незнакомца. Тот не отказался, мелкими глотками пил, не морщась, словно воду. Выпил, вытер узловатой рукой бороду и усы и склонил голову в низком поклоне, не вымолвив ни слова.
— Во даёт! Как будто в ней градусов нет! Словно мёд пьёт, — промолвил Сохатый.
На эти слова незнакомец повернул голову к нему. Он как будто понял, о чём идёт речь, и с каким-то хрипом промолвил:
— Мёд… Это не мёд, это мёртвая вода.
— Вот! А ты: «Говорить не умеет…» Болеет человек! Зашибил, наверное, вчера сверх нормы, теперь пока отойдёт. А может, в загуле, как дед Овсянников. Тот ведь, когда пьёт, по месяцу не говорит, одно слово только и помнит: «Налей!» А когда от гулянки-то отойдёт, словесный понос начинается, не остановишь.
Дмитрий похлопал незнакомца по плечу:
— Идти, я вижу, тебе некуда.
Только фраза опять в голове: «Отца домой уведи».
— Уведу, раз просила…
— Ты кому это? Кто просил? Кого? — Сохатый посмотрел на Лешего с недоумением.
— Да так я, сам с собой. Домой, говорю, поведу мужика, бутылочку вот возьму да лечить буду.
Глава 5
Всю долгую зиму терзали его мысли. Воспоминания настоящей жизни не приходили, оставалось всё, как было. Валентина, наблюдая за ним, грустнела лицом, понимая, что он может и не вспомнить то, что было у них в жизни. Дмитрий больше уединялся под разными предлогами: то уходил в лес, то уезжал в город в больницу. Она чувствовала, что его не отпустила та выдуманная история Лешего и Ведеи. Он изменился, словно и правда стал неродным. Даже дом для него стал чужим! Раньше что-то поправляет: то забор, то сараюшку — топор из рук не выпускает. А сейчас словно отрешился от всего. Будто не его это, и нет до этого дела. Сидит да только думает, а о чём — не говорит. Плакала, не показывая своих слёз, да только слезами разве поможешь. Понимала, что он вбил новую свою жизнь в голову и молчал, редко она его могла вытянуть на разговор.
Валентина даже поссорилась с ним, когда он отказался ехать с ней к врачу в психиатрическую больницу. Она увидела в нём другого Митю — резкого, не желающего слушать человека.
— В психушку хочешь меня упрятать? Не выйдет! Никуда я с тобой не поеду! Дурака из меня хочешь сделать?
— Митя, я хочу, чтобы память к тебе вернулась.
— О чём ты! Я всё помню! Разве можно это забыть…
— Ты помнишь только свою Ведею! Ты помнишь выдуманную бабу, с которой, наверное, не прочь был бы переспать! Только нет её!
— Это вас нет в моей жизни! Вы ворвались и хотите меня заставить жить по-вашему. Хотите заставить забыть то, что для меня дорого.
Валентина опустилась на стул, лицо её стало белым.
— Да ты больной! Я помочь тебе хочу! Не хочу, чтобы люди над тобой смеялись да пальцем показывали.
— А я хочу жить так, как хочу, а не как ты этого желаешь! Если тебе не нравится, так брось меня, но учить меня не надо, не позволю!
— Мы поедем с тобой в больницу! А не поедешь — я насильно тебя отправлю, потому как ты сам себя не контролируешь, а это плохо кончится и для тебя, и для меня тоже…
Леший вдруг замер. А что, если правда отправит? Приедут мужики в белых халатах и увезут. А куда придёт сын? Где он будет искать его? А он ведь придёт! Ведея обещала. Придётся играть по их правилам… Может, и придётся жить пока по их законам. И идти с ними на закат. Только Ведея с Невзором сказали, что человек должен всегда идти на зарю. И они ушли на зарю. И он хочет пойти с ними на зарю, потому как на закат идти нельзя. На закат отправляют только мёртвых. И вот Валентина… Тоже идёт на закат, не может примириться с тем, что выпало ему. Но это более настоящее, чем то, в котором они прожили, по её словам, эти двадцать лет. Думается, им обоим не зря была дана эта кома.
У него же прозвище было с детства — Леший, потому, что очень любил лес, ходил по нему и радовался, тушил его пожары и, как мог, охранял. И Валентина тоже рассказывает, что часто ходил в леса. Только за другим: не любоваться его красотами — соболя ловил да разного зверя. Говорит, что удачлив был… А ради чего всё это? Чтобы машина под навесом стояла и всякая рухлядь в доме была, нужная и ненужная? Чтобы не хуже других? Чтобы как у всех?… Но тогда та, выдуманная жизнь была светлее и праведнее, и друзья у него были, много друзей. А сейчас где эти друзья? Они были или нет? Не было! Иначе бы пришли и, может быть, помогли что-то вспомнить, раз он забыл.
Он ведь как Ведея теперь: тоже в другой мир уходит. Из настоящего уходит в небытиё, в память свою уходит, в жизнь, которой, если верить им всем, не было… Но кто ответит ему: почему там так хорошо было? Почему теперь только о том времени думает? Может, учится, как надо жить? Годы-то проходят, а ему и вспомнить, оказывается, нечего. Вроде и жизнь была… Одну сам забыл, вторую забыть заставляют. От удара ли сосной голова пустой оказалась?
Дмитрий нервно курил, ходил из угла в угол.
— Ты не считай меня безумцем… Но темно тут у вас! Словно захмарило всё небо, будто ночь полярная… Мне хорошо там было… И если можно было бы, я бы вновь вернулся туда. Только это, как в детство, — обратной дороги нет… Ну, а если надо, поедем к врачу. Только зависит ли от них что?
— Ты стал совсем другим, Митя, совсем не таким, как прежде. Ты был тихим и покладистым. Ну, выпивал немного — так кто сейчас не выпивает? А теперь только и живёшь чьей-то памятью. Чем же плохо мы жили? Не ругались, всё старались в дом и в дом, и меня никогда не обижал. Может, к бабушке тебя свозить? Может, она головку тебе поправит?
— Прекрати, Валентина! Если и говорю тебе поперёк, супротив тебя иду, — видно, у меня душа бунтует, что ничего не помню о прежнем. И как бы ты ни хотела вернуть меня прежнего, я совершенно другой Дмитрий Ковалёв — не тот, которого ты знаешь… Может, и придёт моя старая память. Только вот будет ли что по-другому? Изменюсь ли я теперь?
