Кристофер Сташеф - Пока чародея не было дома. Чародей-еретик
Брат Альфонсо провел ладонью по губам.
Порыв ночного ветерка донес до них пение хора. Архиепископ резко обернулся.
— Вечерня! — воскликнул он. — Мы опоздали! Пойдем скорее, брат Альфонсо!
— Иду-иду, милорд, — пробормотал брат Альфонсо, но с места не тронулся и стоял до тех пор, пока архиепископ не скрылся за дверью.
А когда дверь за Джоном Видцекомом закрылась, его секретарь запрокинул голову и рассмеялся. Смеялся он негромко, но долго. Он продолжал смеяться и еще несколько мгновений после того, как земля ушла у него из-под ног. Смех сменился испуганным вскриком, но всего на секунду. Крик Альфонсо был прерван метким и тяжелым ударом по макушке. Лепрехун довольно постукивал своим молоточком по ладошке, покуда выскочившие из кустов эльфы быстро и ловко обматывали лишившегося чувств Альфонсо веревками.
— Славно поработали, храбрецы мои, — рокочущим баритоном проговорил Бром О’Берин, подойдя к месту происшествия. — А теперь отнесите его туда, где он больше никому не причинит зла.
Эльфы разместились вокруг брата Альфонсо, а в следующее мгновение его тело словно поплыло над землей на нескольких десятках маленьких ножек, описало полный круг и направилось к огромному старому ореховому дереву, под корнями которого открылось большое отверстие, изнутри которого мелькнул золотистый свет. Эльфы впихнули бесчувственного Альфонсо в эту дыру, а следом за ними туда прыгнул Пак, а за ним — Бром О’Берин. Потом дыра начала как бы сама собой закрываться, и эльфы друг за дружкой исчезли в ней. В саду архиепископа вновь воцарилась ночная тишина.
Благородные заложники собрались вокруг пиршественного стола посередине зала. Серьезные, торжественные, они разбились на группы. На восточном краю объединились лоялисты во главе с д’Огюстом, а на западном — Гибелли, Маршалл, Гвельф и Глазго. Все они смотрели на главный вход, по обе стороны от которого выстроилось по дюжине сурового вида воинов с копьями, взятыми на изготовку. В зале царило безмолвие.
Но вот в дверях появился сэр Марис и возгласил:
— Милорды, его величество король!
Все встали. Это следовало сделать хотя бы по правилам придворного этикета. К тому же Туан никогда не требовал от молодых аристократов, чтобы они опускались перед ним на колени.
На широких плечах короля лежала пурпурная мантия, отороченная мехом горностая, а под ней сверкал парчовый камзол. Голову владыки Грамерая венчала золотая корона с бриллиантами, в левой руке он держал скипетр, а правая покоилась на рукояти меча. Туан остановился, медленно повернул голову, обвел взглядом лица молодых людей. Потом он негромко проговорил:
— Милорды, в стране война.
И снова наступило молчание, но Туан почти физически ощутил силу своих слов и то, как они отозвались в сердцах молодых лордов. Кто-то расправил плечи, кто-то шире раскрыл глаза. Все они знали, что именно объявит им король, но теперь, когда эти слова были произнесены, они прозвучали со всей неотвратимостью.
— Я не стану обрекать на смерть никого из тех, чье единственное преступление — верность своему отцу, — продолжал король, — несмотря на то что содержание вас в заложниках являет собой угрозу для ваших родителей. Если вашим отцам повезет и им удастся оттеснить меня к Раннимеду, мне придется напомнить им об этой угрозе и, если понадобится, приговорить вас к смертной казни. Но я сомневаюсь, что до этого дойдет. — Он вновь медленно обвел молодых людей взглядом и добавил: — Однако я вынужден попросить всех вас сдать оружие моему сенешалю, здесь и сейчас, и оставаться в стенах замка вплоть до разрешения сложившегося положения дел в стране.
Молодые лорды неотрывно смотрели на короля. Их выбор был ясен.
Да разве у них вообще был выбор? Каждый из них знал о своем долге перед семейством, перед аристократическим родом, какие бы чувства сейчас ни владели молодыми людьми. Если бы король проиграл в войне, отцы простили бы их. Если бы король победил, он не стал бы карать заложников.
И все же некоторые из лордов были готовы сказать свое слово.
Первым это сделал, как всегда, д’Огюст. Он вышел вперед, опустился на колени и проговорил:
— Ваше величество, я ваш. Ведите меня в бой, и я буду сражаться со всей силой моего сердца и моего оружия.
Мгновение длилось безмолвие. Глаза короля подернулись слезами, и он ответил:
— Что ж, тогда я благословляю тебя за твою верность! Я приму твою присягу, но не позволю тебе воевать с собственным родом!
Следующим вышел Честер, преклонил колени и сказал:
— И я, ваше величество.
Затем на колени опустились Грэз, Мадджоре, Бейсингсток и Лланголен.
— Хвала вам, — негромко растроганно проговорил Туан. — Я принимаю вашу присягу.
В зале стало тихо-тихо.
А потом вперед вышел Гибелли и встал на колени.
— Ваше величество, я ваш, — сказал он.
Один за другим вперед вышли и опустились на колени перед Туаном его товарищи.
Монахи сидели за столами в трапезной. Была глубокая ночь, горели лампы. Архиепископ восседал на возвышении, по обе стороны от него пылали канделябры, но его стол был отодвинут в сторону, а его место занимал большой стул с высокой спинкой. Архиепископ сидел на нем, как на троне, в парадном облачении — парчовой мантии и митре, изготовленных умелыми руками мастериц из Реддеринга, с архиепископским жезлом в руке. Этот жезл также выковали редцерингские кузнецы. Однако это торжественное облачение было надето не по случаю праздника. Лицо архиепископа было мрачным и суровым.
В зале собрались все монахи до единого, и все они были невеселы. Перед архиепископом стоял Хобэн, высоко подняв голову. Его руки были связаны за спиной. В трапезной царило безмолвие. Монахи не спускали глаз с архиепископа и нового послушника.
Но вот наконец вперед вышел отец Ригорий и вскричал:
— Слушающие да услышат! Брат Альфонсо пропал без вести! Уже два дня и две ночи, как никто не видел его! Куда он подевался?
И снова в зале стало тихо. Теперь взгляды всех собравшихся устремились к Хобэну.
— Наш архиепископ будет вершить суд! — объявил Ригорий. — Пусть те, кто готов свидетельствовать, выйдут вперед и скажут, что им известно.
Ответом было молчание.
Архиепископ поднял голову, расправил плечи и произнес:
— Я был последним, кто его видел. Во вторник, ночью, во время вечерней службы. Я ушел в аббатство, а он задержался в саду. Кто-нибудь видел его после этого? — И снова все промолчали. Архиепископ повернул голову к тому монаху, что сидел слева от него. — Брат Молин.
Брат Молин встал. Его руки заметно дрожали.
