Том Арден - Танец Арлекина
— Вильдроп!
Это прозвучало не как мольба, а как приказ.
— Эла! — лицо Умбекки перекосилось от изумления. Она покинула свою племянницу рыдающей над телом Тора. Она ни за что бы не поверила, что Эла все-таки исполнит свою безумную угрозу и явится к командору. И еще Сайласа с собой притащила. И Стефеля!
Эла шагнула к командору. То была истинная королева, горящая праведным гневом, любовью и ненавистью. На миг, казавшийся вечностью, возникла немая сцена противостояния красного и синего цветов. Насмерть перепуганный Эй Фиваль увидел, как он ошибся. Нет, насчет леди Элы он не сомневался, она бы никогда не вошла в его круг, но Алый Мститель… Алый Мститель явился. Дух Сопротивления заполнил собой комнату!
А потом небеса разверзлись.
Вспышка, еще одна — немыслимо яркая здесь, в комнате со стеклянным потолком. На несколько мгновений серые стены стали вдруг ослепительно белыми.
А потом грянул гром.
И раскололся потолок.
Командор упал на пол. Умбекка бросилась к нему, упала рядом с ним на колени. Эла покачнулась и опустилась на ковер. Стражники отступили, закрыли лица руками. В комнату градом посыпались осколки стекла.
Хлынул дождь.
И вместе с дождем что-то упало в самую середину комнаты.
— Ваганское колдовство! — выдохнула Умбекка, в ужасе взирая на обнаженное тело, свернувшееся клубком. Тело озаряли последние вспышки лилово-черного ореола. Медленно-медленно, пугливо и осторожно, все, кто был в комнате, собрались вокруг лежащего на полу человека.
Нет, не все. Эла лежала там, где упала, грудой алой одежды.
А около нее на полу растекалась алая лужица.
В одном досточтимый Воксвелл не ошибся. Кровоизлияние. Вся кровь, что еще текла в измученном теле Элы, излилась с её губ. Стефель, рыдая, опустился на колени рядом с королевой. Но он ничем не мог ей помочь.
Какое-то время человек, пробивший стеклянный потолок, лежал неподвижно. Медленно он перевернулся на спину, открыл глаза и увидел тех, кто смотрел на него. Медленно-медленно, обливаемый струями дождя, беспрепятственно лившего сквозь разбитую крышу, обнаженный человек поднялся на ноги.
— Джем!
Умбекка была готова броситься к юноше, чтобы обнять его, а может быть — ударить. Но стражник не пустил ее, словно хотел защитить от грозящей опасности. На юношу уже были нацелены мушкеты синемундирников. Они вот-вот могли выстрелить, но юноша развернулся к командору и негромко проговорил:
— Это не Ката. Это я. Во всем виноват я.
ГЛАВА 68
КРАСАВИЦА ДОЛИН
Командор пошатнулся, оперся о стол. Болью скрутило его побагровевшее лицо. Несколько мгновений он не в силах был произнести ни слова.
Однако пауза была короткой.
Из густой листвы вынырнул сержант Банч. И тут же остолбенел при виде представшего перед ним зрелища. Готовые сорваться слова замерли у него на губах. Глаза он выпучил так, что казалось, они вот-вот выскочат из орбит.
Командор проревел:
— В чем дело, сержант?
— Г-господин к-командор! — сержант вздрогнул и стал по стойке «смирно». — М-мятеж п-подавлен.
— Подавлен?
— Трое моих людей р-ранено, один у-ушиблен к-кирпичом.
— А ваганский сброд?
Как ни силился сержант смотреть в глаза начальнику, глаза его упрямо косили в середину комнаты. Впоследствии он долго силился понять, что же там произошло. Тогда он как бы на миг перестал существовать как воин. Когда он был маленький, его мать как-то взяла его с собой в паломничество к Великому Оракулу, где статуя леди Имагенты плакала настоящими слезами. С тех пор не было в его жизни мгновения, чтобы он, жирный сержант, привыкший к раз и навсегда определенному уставом порядку вещей, вдруг перестал владеть собой.
Но он все же постарался взять себя в руки.
— Мы… изловили несколько ваганов, господин командор. И двух крестьян, которые шв-вырялись к-камнями, и… — Сержант запнулся. Взгляд его снова стал блуждающим.
Командор шагнул к нему. Нет, он почти бросился к сержанту. Он шел, забыв о трости. Еще мгновение — и он бы занес её над головой тупого сержанта.
— Да что с тобой, дубина? — рявкнул он. — А остальные ваганы? Вы их окружили?
Сержант прошептал:
— Г-господин к-командор, н-некоторым удалось скрыться в ле-лесу.
Трость ударила.
— Значит, ты идиот, Банч! Будет расследование, понял? Ты руководил сегодняшней операцией — значит ты и будешь отвечать за все, что тут произошло! Понял ты или нет? Наше положение здесь зависит от того, держим мы этих дикарей в узде или нет. И если ты не можешь их держать в узде, значит, грош тебе цена как командиру. Убирайся с глаз моих! Приказ: изловить всех ваганов до единого и убивать на месте, без суда и следствия. Понял?
— Есть, командор!
Командор развернулся, пылая гневом. В нем словно проснулись какие-то давно дремавшие чувства. Очнувшись словно от летаргического сна, он снова стал былым героем, зловещим духом Осады. А Сайлас Вольверон при звуке этого беспощадного, жестокого голоса вдруг понял, что вновь стоит перед своим истязателем.
Слепец выронил посох и опустился на колени, молясь о спасении жизни дочери. Все замерли, потрясенные этим зрелищем. Никто не ожидал, что так унизят старика отшельника. Почему-то упавший на колени бывший ирионский проповедник стал удивительно похож на вагана. То ли из-за дикости этой позы, то ли из-за унижения. Вероятно даже, что он упал на колени, не умоляя о пощаде, его просто сковала по рукам и ногам тоска. Капюшон упал с его головы.
Эй Фиваль снял перчатку с левой руки и изучал аккуратно подстриженные ногти. Заняться ему было положительно нечем. Он уже продумал содержание речи, которую, как он был уверен, ему вскоре придется произнести. Он будет бичевать преступление мальчишки.
Нагота. Вот что станет краеугольным камнем его речи.
Бесстыдство похоти.
Капеллан позволил себе бросить взгляд на юношу. Зрелище доставило ему некоторое эстетическое удовольствие, однако он быстро отвел глаза. В делах такого сорта самое лучшее — равнодушие, это капеллан давно уже уяснил для себя.
О, хоть бы только этот старый ваган замолчал! Его вульгарность поистине отвратительна!
— В какое же чудовище ты превратился, Сайлас Вольверон! — прогремел командор, надменно встав над коленопреклоненным Сайласом. — Или лучше было бы назвать тебя «Безглазым Сайласом»?
Он оглянулся. Гвардейцы послушно прищелкнули каблуками.
— Увы, несчастный, тебе всегда была свойственна дерзость и гордыня, и потому ты недооцениваешь справедливости, милосердия, сострадания и снисходительности моего правления. Будь я тем чудищем, каким ты себе меня представлял, разве ты смог бы беспечно наслаждаться все эти двадцать лет своей бесполезной жизни, хранимый заботами своей дочки? Нет! О, злобный, бессердечный предатель! Какими еще отвратительными чертами ты дерзнешь меня наделить? Как ты только мог допустить мысль о том, что я отправляю на эшафот несчастную глупую девчонку? Девчонку испорченную, не отрицаю, но кто больше всех повинен в её порочности, как не ты? О, ради бога Агониса, несчастный! За кого ты меня принимаешь?
