НИЭННАХ ИЛЛЕТ - ЧЕРНАЯ КНИГА АРДЫ
– Уходи.
Гортхауэр упрямо покачал головой.
– Я не оставлю тебя, – с угрюмым вызовом, не поднимая глаз, ответил он.
«Это мука – невыносимая, невыносимая… сердце отказывается подчиняться холодным доводам разума… Только я виноват в том, что не оставил тебе выбора… вот, сердце твое – на ладонях моих, Ученик; и что делаю я?!»
– Ты дал клятву, – медленно и тяжело заговорил Мелькор, – и отныне ты – Хранитель Арты. Здесь останусь я один. На Восток войско Валар не пойдет. И запомни: я доверяю тебе самое дорогое для меня.
«Это мука – невыносимая, невыносимая… сердце отказывается подчиняться холодным доводам разума… Я знаю, верю, ты прав, ты снова прав, Учитель, как всегда и во всем… но я не могу так, не хочу… вот, сердце мое – на ладонях твоих, Учитель; делай, что хочешь… Но отдать тебя – им – на расправу?!»
– Не-ет!..
«Не надо, прошу тебя…»
– Исполняй приказание: сейчас я имею право приказать и делать выбор за тебя!
– За что, зачем ты гонишь меня?! Если мы победим, то победим вместе…
«Ты и сам знаешь, что этого не будет…»
– …если же нет…
– Возьми меч. Возьми Книгу. Иди.
«Ученик мой!»
«Учитель мой!»
Гортхауэр закрыл лицо руками.
И тогда Мелькор рывком поднялся с трона и заговорил – холодно и уверенно.
Он не слышал, что говорит. Собственный, словно издалека идущий голос казался чужим. Ненавистным. Он перестал ощущать себя, он был болью, комком обожженных нервов, он ненавидел себя – люто, страшно.
…Слова – как иглы, как вбитые гвозди… Гортхауэр не мог потом вспомнить, что говорил Учитель. Помнил только одно: каждое слово Мелькора пронзало, как ледяной клинок, и он корчился от невыносимой боли, обезумев от муки, и только шептал непослушными губами: «За что, за что…»
Мелькор склонился над распростертым у его ног Майя. Опустился на одно колено, осторожно разжал побелевшие руки Ученика, судорожно стискивающие голову.
Широко распахнутые страданием невидящие глаза смотрели прямо в лицо Мелькору. Вала стиснул зубы, стараясь отогнать воспоминание. Нельзя об этом сейчас.
Он наклонился к самому лицу Гортхауэра.
– Ученик мой, Хранитель Арты… Прости меня, прости, если сможешь, прости за эту боль… Арта не должна остаться беззащитной, понимаешь? Только ты можешь сделать это, только ты – Ученик мой, единственный… Возьми меч. Возьми Книгу. Это сила и память. Иди. Ты вспомнишь это, когда все будет кончено. Я виноват перед тобой – я оставляю тебя одного… Прости меня, Ученик, у меня больше нет сил… Прощай.
А потом поднял Майя за плечи и, глядя в глаза, жестко проговорил:
– Уходи.
– Да, Властелин, – бесстрастно ответил Майя.
Он вышел, не оглянувшись. Твердо и прямо.
И не видел, как за его спиной, неловко, словно раненый, опустился на колени Мелькор.
Не видел, как мучительно исказилось его лицо.
Не видел обреченных горячечных сухих глаз, утонувших в темных полукружьях.
Не видел беспомощно протянутой к нему руки – то ли благословение, то ли мольба.
Не слышал глухого стона: «Ученик мой…»
Мелькор поднялся и медленно, вслепую побрел к трону.
«За что, зачем ты гонишь меня, Учитель?..»
Больше никогда не увидеть. Никогда.
«За что, за что…»
А тем четверым – не приказать, не заставить их уйти. Они выбрали. Но смерть не вернет их в Валинор.
И только одному карой станет жизнь.
Мысли о неизбежном приговоре – равнодушно-усталые, тяжелые, безразличные, как холодный серый камень.
«Я заслужил вечную пытку. Проклят. И нет прощения. Никогда».
Он стиснул седую голову. Он все еще смотрел вслед Гортхауэру, словно надеясь, что Ученик вернется. А сердце сжало словно раскаленными тисками…
«Что я сделал?!»
Он рванулся – догнать, остановить…
«Я не могу так, не могу, пусть остается… Останься!!»
Нет.
Рухнул в черное кресло.
Ничего не изменить.
Все кончено.
Он шел на Восток, унося Книгу и меч.
Он что-то говорил, не слыша себя, не помня своих слов. Ему повиновались. Он вел людей – ничего не видя вокруг, он шел вперед.
Беспамятство.
Только – надо всем этим – приказ-мольба: «Уходите. Уходите!..»
Больше ничего.
Как черная стена.
А потом, когда прошло оцепенение, и память с неумолимой жестокостью вернулась к нему, он продолжал идти вперед, стискивая зубы и повторяя, повторяя, повторяя про себя с решимостью обреченного: «Я вернусь. Я исполню и вернусь. Я успею – должен успеть».
А потом началось страшное.
Боль раскаленным обручем сжала виски, боль вгрызалась в запястья, боль была везде – он стал болью, и перехватывало горло – он не мог кричать, только глухо стонал, метался, как раненый зверь, он задыхался, – откуда это, что это, что?!
«Учитель!..»
Листы Книги кажутся – черными, и огнем проступают на них – слова, от которых кровью наполняется рот…
«Зачем, за что…»
Боль петлей захлестывает горло, цепями стягивает грудь – не вздохнуть, не вырваться…
«Я должен быть с ним…»
Он приказал…
«Пусть – приказывал. Пусть проклянет. Зачем я ушел, как я мог оставить тебя, Учитель…»
Один. Теперь – один.
Слово – черно-фиолетовое, пронизанное иссиня-белыми молниями.
Один.
«Будь я проклят, предатель, тварь, как я посмел…»
Как тянут жилы из тела…
«Берите меня вместо него! За что…»
Распятый в алмазной пыли – черным крестом.
«Свет в ладонях твоих… Изломанные крылья… Глаза твои… Глаза твои!..»
Отчаянье – слово пронизывающе-прозрачное, ледяное.
Поздно.
Не успеть – даже быть рядом.
Один.
«Трус. Трус, подлец. Трусливая тварь. Оставил его – одного, спрятался от судьбы за его спиной, позволил ему заплатить этим за меня, труса и ничтожество…»
Он глухо застонал. Поднялся.
«Я должен…»
Плащ за спиной – огромным крылом.
«Крылатая Тьма…»
Больной черный ветер, горечь полыни на губах.
«Прости меня…»
Глаза – пустые от отчаяния.
«Пусть я умру…»
Лицо – застывшая маска боли.
«Я бессилен – один… зачем ты, зачем…»
Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он не чувствовал этого.
«За что?..»
Шипы терновника впивались в кожу, но он не ощущал этого.
«Всесильный, почему, почему – так?..»
Звезда горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.
«Пусть казнят, пусть – вечная пытка… Я должен, должен был принять это вместо тебя. Что сделали с тобой…»
Не было слез.
«Учитель!..»
Эонве предстал перед троном Манве, не глядя ему в лицо, склонив голову. Тронный зал Короля Мира поражает великолепием и роскошью убранства, удивительной даже здесь, в Валимаре, и невольно благоговейный трепет наполняет душу. Привыкнуть к этому невозможно.
