Вавилон - Куанг Ребекка

Виктория схватила его за запястье.

— О, Робин.

— Представь себе это, — сказал он. — Смуглый мужчина отказывается от английской розы. Летти не смогла бы этого вынести. Унижение. — Он вытер рукавом глаза. — Поэтому она убила его.

Долгое время Виктория ничего не говорила. Она смотрела на разрушающийся город, размышляя. Наконец, она достала из кармана измятый листок бумаги и вложила ему в руку.

— Это должно быть у тебя.

Робин развернул его. Это был дагерротипный портрет их четверых, сложенный и переложенный столько раз, что тонкие белые линии пересекали изображение. Но их лица были напечатаны так четко. Летти с гордым взглядом, ее лицо немного напряглось после столь долгого времени. Руки Рами, ласково лежащие на плечах Виктории и Лэтти. Полуулыбка Виктории; подбородок наклонен вниз, глаза подняты и светятся. Его собственная неловкая застенчивость. Ухмылка Рами.

Он резко вдохнул. Его грудь сжалась, как будто ребра сдавливали сердце, как тиски. Он и не подозревал, что ему все еще может быть так больно.

Ему хотелось разорвать его на куски. Но это было единственное оставшееся у него воспоминание о Рами.

— Я не знал, что ты сохранила его.

— Летти сохранила его, — сказала Виктория. — Она держала его в рамке в нашей комнате. Я забрала ее оттуда в ночь перед вечеринкой в саду. Не думаю, что она заметила.

— Мы выглядим такими молодыми. — Он изумился их выражениям. Казалось, прошла целая жизнь с тех пор, как они позировали для того фотоснимка. — Мы выглядим как дети.

— Тогда мы были счастливы. — Виктория посмотрела вниз, пальцами обводя их поблекшие лица. — Я думала сжечь его, знаешь ли. Я хотела получить удовлетворение. В Оксфордском замке я все время доставала его, изучала ее лицо, пытаясь увидеть... увидеть человека, который мог так поступить с нами. Но чем больше я смотрела, тем больше мне... Мне просто жаль ее. Это извращение, но с ее точки зрения, она должна думать, что это она потеряла все. Она была так одинока, понимаешь. Все, чего она хотела, это группа друзей, люди, которые могли бы понять, через что она прошла. И она думала, что наконец-то нашла это в нас. — Она тяжело вздохнула. — И я полагаю, когда все рухнуло, она почувствовала, что ее предали так же, как и нас.

Ибрагим, как они заметили, проводил много времени за записями в кожаном переплете.

— Это хроника, — сказал он им, когда его спросили. — О том, что произошло в башне. Все, что было сказано. Все решения, которые были приняты. Все, за что мы выступали. Не хотите ли вы внести свой вклад?

— В качестве соавтора? — спросил Робин.

— Как объект для интервью. Расскажите мне свои мысли. Я запишу их.

— Возможно, завтра. — Робин чувствовал себя очень усталым, и почему-то вид этих исписанных страниц внушал ему ужас.

— Я только хочу быть основательным, — сказал Ибрагим. — У меня уже есть заявления профессора Крафт и аспирантов. Я просто подумал — ну, если все перевернется с ног на голову...

— Ты думаешь, что мы проиграем, — сказала Виктория.

— Я думаю, никто не знает, чем все это закончится, — сказал Ибрагим. — Но я знаю, что о нас будут говорить, если все закончится плохо. Когда те студенты в Париже погибли на баррикадах, все называли их героями. Но если мы умрем здесь, никто не будет считать нас мучениками. И я просто хочу быть уверенным, что о нас существует хоть какая-то запись, запись, которая не выставит нас злодеями. — Ибрагим взглянул на Робина. — Но тебе не нравится этот проект, не так ли?

Он что, сверкнул глазами? Робин поспешно изменил выражение лица.

— Я этого не говорил.

— Ты выглядишь отталкивающим.

— Нет, извини, я просто... — Робин не знал, почему ему было так трудно подобрать слова. — Наверное, мне просто не нравится думать о нас как об истории, когда мы еще даже не оставили след в настоящем.

— Мы уже оставили свой след, — сказал Ибрагим. — Мы уже вошли в учебники истории, к лучшему или к худшему. Вот шанс вмешаться в архивы, нет?

— Что за вещи в нем хранятся? — спросила Виктория. — Только широкие мазки? Или личные наблюдения?

— Все, что угодно, — сказал Ибрагим. — Что на завтрак, если хотите. Как вы проводите часы. Но больше всего меня, конечно, интересует, как мы все здесь оказались.

— Полагаю, ты хочешь знать о Гермесе, — сказал Робин.

— Я хочу знать все, что ты захочешь мне рассказать.

Робин почувствовал, что на его груди лежит очень тяжелый груз. Ему хотелось начать говорить, выплеснуть все, что он знал, и запечатлеть это в чернилах, но слова замерли у него на языке. Он не знал, как сформулировать, что проблема не в существовании самой записи, а в том, что ее недостаточно, что это настолько недостаточная интервенция против архивов, что она кажется бессмысленной.

Нужно было так много сказать. Он не знал, с чего начать. Он никогда раньше не задумывался о пробелах в письменной истории, в которой они существовали, и о гнетущей полосе очерняющего повествования, против которого они боролись, но теперь, когда он задумался, это казалось непреодолимым. Записи были такими пустыми. Не существовало никакой хроники Общества Гермеса, кроме этой. Гермес» действовал как лучшее из подпольных обществ, стирая собственную историю, даже когда менял историю Британии. Никто не стал бы отмечать их достижения. Никто даже не знал, кем они были.

Он подумал о Старой библиотеке, разрушенной и уничтоженной, обо всех этих горах исследований, запертых и навсегда скрытых от глаз. Он подумал о том конверте, сгинувшем в пепле; о десятках сотрудников Гермеса, с которыми так и не связались и которые, возможно, никогда не узнают, что произошло. Он подумал о всех тех годах, которые Гриффин провел за границей, — о борьбе, борьбе, борьбе с системой, которая была бесконечно более могущественной, чем он. Робин никогда не узнает всей полноты того, что сделал его брат, от чего он пострадал. Так много истории, стертой из памяти.

— Это просто пугает меня, — сказал он. — Я не хочу, чтобы это было всем, чем мы когда-либо были.

Ибрагим кивнул на свой блокнот.

— Тогда стоит записать кое-что из этого.

— Это хорошая идея. — Виктория села в кресло. — Я готова играть. Спрашивай меня о чем угодно. Посмотрим, сможем ли мы изменить мнение какого-нибудь будущего историка.

— Возможно, нас будут помнить, как оксфордских мучеников, — сказал Ибрагим. — Возможно, нам поставят памятник.

— Оксфордских мучеников судили за ересь и сожгли на костре, — сказал Робин.

— Ах, — сказал Ибрагим, сверкнув глазами. — Но ведь Оксфорд теперь англиканский университет, не так ли?

В последующие дни Робин размышлял, не было ли то, что они почувствовали той ночью, общим чувством смертности, сродни тому, что чувствуют солдаты, сидя в окопах во время войны. Ведь это была война, то, что происходило на этих улицах. Вестминстерский мост не обрушился, пока еще нет, но аварии продолжались, а дефицит становился все хуже. Терпение Лондона было на пределе. Общественность требовала возмездия, требовала действий, в той или иной форме. И поскольку парламент не проголосовал бы против вторжения в Китай, они просто усилили свое давление на армию.

Оказалось, что гвардейцам приказано не трогать саму башню, но при первой же возможности им разрешили целиться в отдельных ученых. Робин перестал выходить на улицу, когда свидание с Абелем Гудфеллоу было прервано винтовочной стрельбой. Однажды окно разбилось рядом с головой Виктории, когда она искала книгу в стопках. Все они упали на пол и на руках и коленях поползли в подвал, где их со всех сторон защищали стены. Позже они нашли пулю, застрявшую в полке прямо за тем местом, где она стояла.

— Как это возможно?» — спросила профессор Крафт. — Ничто не проникнет в эти окна. Ничто не проникает сквозь эти стены.

Любопытствуя, Робин осмотрел пулю: толстая, деформированная и неестественно холодная на ощупь. Он поднес ее к свету и увидел тонкую серебристую полоску на основании гильзы.

— Полагаю, профессор Плэйфер что-то придумал.