Юлия Остапенко - Легенда о Людовике
После Пасхи, по окончании поста, король снял власяницу, разрешил играть при дворе светскую музыку и подавать к столу крольчатину и черешню. Всех радовало это послабление, и Бланку оно бы обрадовало особо, потому что она любила черешню и танцевать любила тоже. Но Бланка все еще сидела под замком, хотя уже близилось Вознесение, и становилось неясно, куда заведет эта безмолвная война между Людовиком и его строптивой дочерью. Маргарита жаловалась Жуанвилю, что ни с Бланкой, ни с Людовиком говорить невозможно: оба считали себя правыми и стояли на своем. Людовик пытался было использовать Маргариту посредником в переговорах с дочерью, но Бланка и от этого отказалась.
Была середина мая, стояли ласковые, душистые дни, одни из лучших в году, когда в Париж прискакал гонец из Ватикана. Он вез два письма: одно из них было адресовано королю Людовику, другое — принцессе Бланке.
Оба письма попали сперва к королю, так как, заперев дочь, он прервал также и ее переписку, опасаясь, как бы она не замыслила какой-нибудь дерзкой глупости.
Впрочем, двух дней в самом начале своего домашнего ареста Бланке хватило, что написать все необходимые письма.
Жуанвиль не удивился, когда король потребовал его к себе. Они виделись теперь почти ежедневно, хотя и не так много, как до крестового похода. Входя к королю, Жуанвиль ожидал застать там других его приближенных — Рамона де Сорбонна, епископа Шартрского, Амори де Монфора — словом, тот небольшой кружок, с которым Людовик любил проводить время, если только не тратил его на монахов. Однако король оказался один. При нем не было даже никого из доминиканцев и францисканцев, которые в последнее время крутились вокруг него почти неотлучно.
Людовик был растрепан, словно только что встал с постели, и стоял у камина, читая — похоже, не в первый раз — какое-то письмо, когда Жуанвиль вошел и поклонился ему. Король взглянул на него сильно запавшими глазами с покрасневшими веками и, не снизойдя даже до приветствия, резко протянул Жуанвилю письмо.
— Читайте.
Это звучало как приказ. Жуанвиль взял свиток — и заколебался: письмо было адресовано Бланке Капет, дочери короля Франции.
— Сир… — начал Жуанвиль, и Людовик, повысив голос, сказал:
— Да читайте же!
И Жуанвилю почудилось, что королю стоило большого труда не добавить «черт вас возьми!».
Письмо было написано на латыни в официальных, тяжеловесных и значительных выражениях. Однако в нем проскальзывали и живые, даже мягкие нотки, выдававшие большое личное участие Папы Урбана IV к судьбе юной французской принцессы. Сим посланием понтифик уведомлял Бланку Капет, что со всем тщанием изучил ее прошение и нашел его не лишенным здравого смысла. Особа королевской крови, писал Папа, хотя и является рабой Божией в той самой мере, в какой и обычная простолюдинка, однако свободной воли имеет больше, а ведь именно свободная воля — то, что дано Господом нашим рабам своим, дабы вершили они истинный выбор и не вершили ложного. Посему не должно никому посягать на свободную волю такой особы. С другой стороны, писал далее Папа, дитя должно чтить отца своего и мать свою, слушаться их и принимать их советы и наставления, буде окажутся они мудры. Однако — и Жуанвиль заметил, что в этом месте свиток был смят, словно Людовик, дочитав, сжал его в кулаке, — не все отцы мудры, и не все отцовские советы преисполнены истины. Каждый христианин подвергается искусу тщеславия и властолюбия. И ежели королю Людовику угодно восславить себя, отдав Господу свою дочь, не должно королю Людовику делать это против ее собственной воли, ибо так король Людовик отнимает чужую свободную волю и тешит свое тщеславие, а стало быть, от пострига его дочери более радости станет дьяволу, а не Богу.
В завершении сей наставительной речи понтифик добавлял, что сим посланием он снимает с Бланки Капет все обеты, которые ее заставят принести против воли, и дарует ей право не выполнять подобный обет, как если бы он вовсе не был дан.
Именно об этой привилегии, бесспорно, Бланка и просила, когда написала в Ватикан в первые же дни ссоры с отцом.
Жуанвиль опустил письмо и прочистил горло. Людовик смотрел на него болезненно горящим взглядом. Жуанвиль понял, что от него ждут какого-то ответа — иначе бы король не позвал его сейчас для встречи наедине.
— Что ж, — снова прокашлявшись, сказал Жуанвиль. — Теперь совершенно ясно, отчего она отказывалась встречаться с вами и отчего сидела так долго взаперти. Она ждала ответа Папы.
— О да, — сказал Людовик, и голос его звучал хрипло. — Она ждала, когда церковь дарует ей священное право наплевать своему отцу в глаза. Она дождалась.
— Сир! — запротестовал Жуанвиль, слегка испугавшись мутной тьмы, заволокшей Людовику взгляд. Он был — Жуанвиль увидел вдруг это — в ужасном гневе, таком ужасном, какого, быть может, никогда прежде не переживал, а оттого не знал, как с ним сладить. «Он может сделать сейчас что-то страшное», — подумал Жуанвиль и заговорил решительнее: — Сир, я уверен, что ничего подобного у ее высочества на уме не было. Она лишь хотела обезопасить себя, гарантировать…
— Обезопасить себя! Да от чего обезопасить, Господа Бога ради? Разве я собирался ее казнить или заточить в башне Лувра? Разве я ей враг?
— Нет, сир, вы не враг ей, но она не знает об этом.
Людовик посмотрел на Жуанвиля так, будто услышал в его словах нечто особенное, чего Жуанвиль вовсе не хотел подразумевать.
— Да, — сказал король. — И она ведет себя со мной как с врагом.
Он забрал у Жуанвиля письмо и дал ему другое, лежавшее до сих пор на каминной полке. Это было послание Папы уже непосредственно королю Людовику.
— Это читайте тоже.
Жуанвиль прочел. Второе письмо было короче и суше первого. В нем Папа Урбан IV сообщал королю французскому, что ежели он считает, будто в служении Господу не может быть чрезмерного рвения, то он заблуждается, ибо, принуждая свою дочь к постригу, преступает меру; и что куда лучше он мог бы послужить святой матери Церкви, если бы перестал притеснять на своих землях епископов и исправнее следил бы за выплатой десятины в Лангедоке и Провансе. О снятии с Бланки монашеского обета, буде тот был бы принесен до прибытия письма, Папа не упоминал. Видимо, он считал, что это дело между ним и Бланкой, и что высланной им Бланке грамоты вполне довольно.
Пока Жуанвиль читал это письмо, Людовик отошел к креслу и сел. Жуанвиль заметил на столике у камина бутылку вина и чашу, полную до краев. Вино в чаше переливалось густым цветом венозной крови. Жуанвиль впервые за двадцать лет видел, чтобы Людовик пил неразбавленное вино. — Конечно, — сказал внезапно король, словно отвечая на немой вопрос Жуанвиля, — конечно же, он дал ей это позволение снять с себя обет единственно из неприязни ко мне. Это его способ мне досадить и указать то место, которое он для меня почитает достойным. Он хочет мне показать, что, как я вмешиваюсь в его власть на своей земле, так и он может вмешаться в то, что я делаю в своем собственном доме. Я говорю «да», а он говорит «нет», и его слово здесь сильней моего, потому что ему, а не мне, подчиняются монастыри. Он задумал унизить меня. Его святейшество Папа и моя родная дочь вместе задумали унизить меня. И это им удалось.