Ксения Медведевич - Ястреб халифа
Наконец ворота со скрипом растворились, и конь мягко зашагал по песчаной дороге, сплошь засыпанной длинными мягкими иголками. Среди прогалин пушилась молодая, тонкая-тонкая травка. Впереди горели факелы по обеим сторонам двери в огромную покинутую усадьбу — Гассан сам их зажег, перед тем как сойти с высокого, заметенного прошлогодней листвой крыльца.
…Перед серыми, затянутыми песком и хвоей ступеньками юноша спешился. Спрыгнул с седла прямо рядом с Гассаном — и тот чуть не обмер. Запах. От юноши пахнуло сильными мускусными духами. Да это не юноша, сверкнуло в голове Гассана, и все встало на свои места. Конечно, это переодетая мужчиной женщина.
И, густо краснея и отворачиваясь — темно, но мало ли, заметит, — он принял из ее тонких рук поводья. Их пальцы и рукава нечаянно соприкоснулись, и у Гассана внутри все сладко замерло. Ух, красивая, глаза какие большие, и губы… такие… тоже большие.
И, тяжело дыша и переживая, не решаясь более оглядываться, он повел коня в пахнущую затхлым сеном конюшню. А таинственная женщина поднялась по ступеням — и скользнула во мрак двора перед господским домом.
Ее шаги гулко отдавались в пустующих покоях — Айша шла вдоль расставленных на полу светильников. Узконосые глиняные лампы с ароматическим маслом — к запахам пустого, запертого на зиму дома теперь примешивался густой аромат алоэ и шаммамы — горели далеко друг от друга, так что приходилось внимательно смотреть, нет ли под ногами ступенек.
Следуя указанной трепещущими огоньками дорожке, она прошла через церемониальный зал. Спустилась в первый внутренний двор — все растения в горшках пожухли, изразцы затянуло плесенью и нанесенной муравьями землей. Свернула налево, в анфиладу длинных узких комнат с голыми стенами и пыльным полом. Потом вышла в другой двор, с молчащим, забитым листьями фонтаном, и поднялась по широкой высокой лестнице в комнаты. Там, несмотря на запустение, еще витали смутные запахи притираний и амбры. Видимо, это были комнаты харима — арки здесь покрывала низарийская резьба, а стены были выложены местными сине-белыми изразцами.
Нерегиль ждал ее в маленьком угловом покое, мирадор которого смотрел в запущенный и заросший сад. Плющ заплетал деревянную решетку закрывавших проем дверей, ярко-салатовые молодые побеги пробивались внутрь комнаты, торча усиками — словно тянулись к теплу жаровни, стоявшей у глухой стены покоя. Пол застилал толстый ковер, в углу лежала пара подушек, — их явно привезли слуги Тарега, дом был совершенно пуст и обобран при переезде. На ступеньке возвышения горели две последние лампы — дорожка кончалась здесь, у ног застывшего в молчаливом ожидании нерегиля.
Айша сняла тюрбан и встряхнула головой, освобождая волосы — они упали ей на плечи и на спину тяжелой, оттягивающей назад голову волной. Не спеша, выбрала три длинные шпильки, подумала и положила их в рукав непривычного по крою кафтана.
Тарег опустился на колени и отдал церемониальный поклон. На нем был парадный кафтан, в котором он должен был явиться сегодня во дворец. Но не явился, прислав вместо себя письмо, адресованное лично ей, Айше. В котором просил о тайной встрече наедине. «Это мое последнее желание, госпожа».
— Это неслыханная дерзость, Тарег, — сказала она, глядя на покорно склонившегося перед ней нерегиля.
Он лежал у ее ног, не шевелясь, — широкие белые рукава делали его похожим на большую птицу. Волосы и руки призрачно светились в сумраке комнаты.
— А то, что ты сделал потом, — и вовсе преступление, — добавила она.
Тут он вскинулся, поднял голову и посмотрел на нее, запрокинув бледное до прозрачного сияния лицо:
— Я не позволил тебе совершить непоправимую ошибку, моя госпожа.
— Я не спрашивала твоего совета, Тарег. Я поступаю так, как считаю нужным, и если мне понадобится узнать твое мнение, я им поинтересуюсь.
Он упрямо нахмурился:
— Исхак ибн Хальдун — единственный из сановников Аммара, кто тебя не предал. Ты хочешь казнить человека, который остался тебе верен во времена смуты? Странный поступок, ты не находишь?
— А ты знаешь, кого защищаешь? — усмехнулась она. — Знаешь, чего он требует от меня вот уже второй год?
— Знаю, — кивнул нерегиль. — Я даже знаю, что свиток у тебя с собой.
Она отмахнулась — потом, мол, — и продолжила:
— Он истребил всю мою семью. А меня его люди не убили просто чудом. Ты полагаешь, что я должна с этим жить?
В ответ нерегиль лишь улыбнулся и покачал головой:
— Исхак верно служил престолу, подавляя мятеж. Ты предлагаешь наказать его за то, что он честно исполнял свой долг перед халифом и государством? Он преследовал не тебя, моя госпожа, а восставший против халифа род. Впрочем, и сейчас он служит не тебе — а государству.
— Почему же сейчас он преследует тебя? — усмехнулась Айша.
И нерегиль тихо-тихо ответил, склоняя голову:
— Потому что не без оснований подозревает, что я, в отличие от него, служу не государству. А только тебе.
Руки ее опустились, и шпильки с глухим стуком вывалились из рукава на ковер.
— Это… это… я даже не знаю, как это назвать…
Он молчал. Ей пришлось топнуть ногой:
— Теперь — теперь мне точно придется приказать тебе отправиться в заточение!
— Ты можешь приказать мне все, что угодно, — и я все исполню, — твердо сказал он, снова вскидывая на нее глаза. — И я с радостью отправлюсь в Алую башню — потому что там, моя госпожа, я буду ближе к тебе, чем в любом походе.
Он титуловал ее на аураннский манер — «химэ», княгиня. Так обращается вассал к своему сюзерену.
— Я… так и не поблагодарила тебя за… верную службу… — голос предательски отказал ей в конце фразы. — Если у тебя есть желание — говори. В прошлый раз я позволила тебе поцеловать руку. Что ж… если…
Нерегиль медленно-медленно поднялся на ноги. Айша осеклась.
И тут он схватил ее голову и впился губами в ее губы. Она попыталась вырваться — но эта попытка продлилась всего лишь мгновение. Потому что когда они сплелись языками, в глазах у нее потемнело, и разум накрыла высокая темная волна страсти, в которой она мгновенно захлебнулась.
Оказалось, что все, что она раньше принимала за желание, жажду, счастье, наслаждение, муку ожидания, последнюю сладкую судорогу, радость, дыхание полной грудью, — все это было лишь бледными подобиями вот этого. Настоящего.
Он целовал ей каждую косточку, каждую подушечку пальцев, каждую ложбинку и каждую выпуклость ее изгибающегося, ожидающего, зовущего тела. В ней рождалось и раскрывалось — до перехватывающего дыхание страха перед неведомым — что-то огромное и теплое, похожее на созревание плода в чреве, только это новое было больше нее и словно бы раскрывало крылья сквозь ее тело. Глаза жарко туманило, и в них теперь отражалось гораздо больше теней и предметов. Она ясно видела окутывающее их двоих золотое, кипящее жаром, зарево, — и благодарно таяла в этом мягком, пожирающем, сладко ранящем, словно бы раскаленным шилом дотрагивающемся до сердца огне.
