Сергей Волков - Затворник
С земли поднялся ыканец в летах, с худощавым сухим лицом. Взгляд его был невозмутимым. Длинная борода чуть шевелилась от ветра. Правую руку успели перевязать какой-то ветошью.
— Знаешь его? — спросил Месяц. Толмач перевел.
Ыканец заговорил тихим сдавленным голосом. Он был десятником в той же сотне, что и первый пленник.
— Тащи его сюда — приказал Месяц отрокам. Табунщика подвели к воеводам, и повалили на колени.
— Спроси, был ли их полк под Каилью, когда взяли город.
Десятник молча кивнул головой. У ыкунов это, как и у ратаев, означало «да»
— А вот он, был с ними тогда — Месяц указал на медную плешь. Лысый кочевник стоял, зажмурив глаза, и стонал что-то сквозь стиснутые зубы. Слезы в два ручья лились по его скулам и подбородку.
Старик снова кивнул.
Месяц подошел к лысому, наклонил его голову, держа рукой за лисий воротник короткой распашной куртки, и поднял над ыканином меч.
— Пусть говорит, что стало с Каилью!
В ответ ыканец только разрыдался сильнее прежнего.
— Отвечай! — приказал Месяц — Отвечай, или прощайся с жизнью!
Степняк закричал. Смерть неотвратимо приближалась к нему, и терять было, кажется, нечего. Но ыканец все равно не мог сказать и слова. Ответить, рассказать об участи Каили, и тем погубить себя своими руками — самому произнести себе смертный приговор — было выше его сил.
Взмах меча — и голова, сверкнув лысиной, покатилась в траву.
Месяц подошел к старику, и приставил меч к его прямой как палка шее.
— Пусть говорит, что стало с Каилью! — приказал снова.
Десятник молчал. Он смотрел прямо перед собой, голова была высоко поднята.
— Говори! — закричал Месяц, тряся перед его лицом окровавленным мечом. Князь, Рассветник и другие молча смотрели на них. Молчал и степняк.
— Говори! — воевода с яростным криком ударил ыканца сапогом в лицо, тот свалился без единого звука, и приподнявшись на здоровой руке, сплюнул на землю кровь.
Месяц повернулся к Смирнонраву и боярам.
— Светлый князь! — сказал он — Прикажи собрать весь полк до одного. Пусть привязывают коней и идут сюда пешими.
За несколько минут вся дружина была тут как тут, при оружии, старом и новом — триста с лишним человек. Раненных уже увезли, и Хвалынский Халат со своими конниками уже увел табуны на закат.
Месяц влез на коня, чтобы быть всем видным, и с седла сказал:
— Братья! Храбровцы, миротворцы, верхнесольцы, дубравцы, стреженцы! Ратаи и пятиградцы! Вот — показал он рукой на пленников — перед вами враги. Сегодня они, сдаваясь в плен, молили о пощаде! Просящих пощады — щадить, вот наш закон на войне. А четыре дня назад они ворвались в Каиль, город нашей земли, наших братьев-ратаев. Там тысячи людей — женщин и детей, стариков и старух, тоже молили о милосердии. Молили вот этих вот! — он снова указал на сидевших и лежавших на траве табунщиков
— Братья! Четыре дня назад кизячники сожгли великий город Каиль дотла, а всех, кто в ней был, тех истребили или угнали в степь.
— Светлый князь! — обернулся Месяц к Смирнонраву — Что нам с ними делать? Губить себя и страну, чтобы их доставить целыми в Каяло-Брежицк? Или, может быть, отпустить, взяв с них обещание против нас не воевать? Как нам быть, братья? Граждане, бояре!
Руки у людей сами тянулись к топорам. Мечи и кинжалы словно без их воли извлекались из ножен. Смирнонрав подошел к старому табунщику с обнаженным мечом.
— Подержи его! — сказал он Месяцу. Воевода ногой согнул спину ыканца, рукой придерживал за ворот.
Меч, блестнув на солнце, описал в воздухе дугу. По лежбищу пленников пронесся унылый сдавленный вой. Ратаи с поднятым оружием двинулись вперед…
Весь оставшийся день, малый полк спешно уходил от Волчихиного Хутора на север. К закату, одолев не менее четырех пеших переходов, снова укрылись в лесу. Расставили караулы и стали готовиться на ночлег старым порядком, только нести стражу уговорились ставить вдвое больше людей и чаще сменять. Рассветник и Клинок снова поделили ночь пополам.
Пилу было не узнать. Из трофеев ему достался толстый войлочный подлатник, кольчуга до середины плеча и до колен, с налокотником на правую руку, островерхий граненый шлем с длинным наносником и кольчужной бармицей, закрывавшей шею до подбородка, а под шлем — набивная шапка. Вместо обожженной жерди у него теперь было короткое копье, с которого Пила содрал черный конский хвост. Вдобавок к топорику он получил меч, загнутый надвое — в середине кпереди, а у острия назад. Щит Пила оставил себе прежний, хотя и было на замену много лучше, но никто в полку не захотел носить черный щит с белой звездой кагана — все их отправили в Струг, перекрашивать. Седло, занятое у Вепря, парень тоже не сменил. Только взял себе треххвостую плетку и кожаные сапоги с твердой подошвой, удобные в стремени.
— Ты погляди! — сказал, присвистнув, Хвостворту — Брат! Да ты, ни дать-ни взять, настоящий большой боярин! Смотрю на тебя, и прямо дрожь берет! Щас начнешь распоряжаться: принеси-поди-подай!
Сам Хвост отобрал себе столько оружия, что было непонятно, как конь понесет его в бою! За дерзость и смелость у хутора, князь разрешил ему брать сколько угодно. Хвостворту, вдобавок к панцирю со шлемом, мечу со щитом, копью и булаве, прибрал еще лук со стрелами, которыми даже не умел стрелять («научусь как-нибудь!»), топорик в одну руку, кривой длинный нож, большой колчан сулиц, доспех для лошади, и длинную пеструю попону. Хотел взять еще аркан, чтобы как-нибудь научиться набрасывать его врагу на шею, но потом передумал.
Пила, в отличии от брата, такой богатой и полезной в бою добыче не радовался. Вечером, еще до заката, он спросил Рассветника:
— Слушай, ты вот много знаешь. Как ты считаешь, правильно мы сегодня сделали, что убили пленников?
— Нет. — без сомнения сказал Рассветник — А ты почему спрашиваешь?
— Да я тоже подумал… Подумал, что так нельзя. Убивать раненных, связанных… Это… Не честно, что ли.
— А ты сам убивал? — спросил Рассвтеник.
— Нет. Хватит с меня и тех, кого там, в бою убил…
— А сегодня я и пленных убивал. — сказал ему витязь — Знаешь, почему?
— Почему?
— Потому, что сегодня так надо было. Плохо, не честно — да. Но надо. А раз всем надо — то и нам нечего быть в стороне. Мы сейчас здесь, в дружине — все как одно целое. Все делаем одно дело. Пока мы здесь, то и жить, и умирать нам тоже вместе. И убивать — что сражаясь в честном бою, что безоружных резать — раз надо — тоже придется вместе. А иначе получается, что мы, Небо даст, в бою себе заслужили честь и славу, а самую кровавую черновую работу сваливаем на других. Это бесчестие не меньше.
